нас не наткнулся Мартайн. Видок у него был, как у неурочно поднятого шальным ведьмаком графа Дракулы: одежда в беспорядке, галстук набок сбился, волосы врастопырку, глаза красные на бледном лике и клыки едва не наружу висят.

– Перепили или переели? – загадочно спросил Холин, ехидно ухмыляясь.

– Недоспал. Малена, звездочка, вы сияете, но так печально, – Асгер, не спросясь, схватил меня за руку, овеяв фимиамами одеколона, вчерашнего загула и ночевки, как минимум, в камере, провел обязательный ритуал обнюхивания и едва ли не лизнуть мое запястье собирался, но на Холина напал кашель и вампир отвлекся, на чуточку. 

– Хотите порадую? – спросил у меня вампир.

Не дожидаясь ответа, он вытащил из кармана расстегнутого ультрамодного и экзотически измятого пальто скрученный в трубочку газетный листок местной “желтой прессы”. На первой полосе красовался мой портрет, тот самый, что у Феррато в мастерской висел, мечтательный, под которым крупным по, действительно, желтому вопило: “Муза Маард. Тайна личности тайной привязанности гения”.

– О! – сказала я, под сдавленное хмыканье и покашливание Севера. – Удачный снимок. Надо попросить у Лайэнца копию.

– Лучше попросите у него долю в предприятии. Один или два процента. И ваши дети будут вам несказанно благодарны. 

– А я буду благодарен, если вы избавите нас от своего ароматного общества, Мартайн, – заговорил Север.

– Холин, вот вы некромант, а брезгливый, так бывает? Кстати, Пешта в курсе, что вы в его отсутствие сокровище выгуливаете? Он явно захочет привести ваше внешнее в гармонию с внутренним.

– Это вы о чем? – угрожающе прищурился Холин.

– Есть в вас какой-то… надлом, – осклабился Асгер.

– Я… замерзла, – схитрив, но не солгав, сказала я, – идемте обратно?

Север с готовностью подхватил меня под руку, хотя после моего возвращения, даже не прикоснулся ни разу без спроса, включая служебную надобность.

– Всего доброго. А с вашей коленкой, госпожа Арденн, я бы поработал, – двусмысленно попрощался вампир, будто куснул напоследок. Только он сделал это намного раньше, чем попрощался, когда напомнил кое о чем… о ком другом. А Холин еще и добавил, когда проводил меня до двери.

– Я не знаю, когда его отпустят, сегодня или через неделю, но отпустят точно. 

Я изобразила улыбку. 

– Знаете, вы с ним очень похожи, говорите, когда безопаснее промолчать, и молчите о важном. И я немного удручен, что не рассмотрел вас раньше него. Просто подождите.

Я и ждала. Заполняя пространство вокруг себя тысячей дел и мелочей, чтобы дождаться вечерних сумерек и сесть на окно с чашкой, а потом засыпать, держа в горсти его платок с запахом, оставшимся только у меня в памяти, и улыбаться, зная что в шкафу, нагло прижавшись полами к немного испорченному красному платью, висит черное пальто и что придет новый день. И что придет. Не знаю, через какую из двух дверей, но знаю, что сразу же это пойму, как только он появится в конце улицы. 

Я не побегу ему навстречу, хотя все во мне рвется к его огню. Я просто буду ждать на крыльце. Смотреть на таинственно колышущиеся простыни, на круги и волны, разбегающиеся по магическому пологу от сыплющего с небес редкого дождя. Или слушать, как поскрипывая, напевает вывеска и едва слышно плещется вода в фонтане, подмигивая небу бликами от уличной светсферы. Ждала же я эти несколько дней? Подожду еще. И ни за что не побегу ему навстречу. Я не побегу… Я не побегу… Я не… 

Я рванула прочь из кухни, зашипела, ударившись бедром об угол стола, сиганула вниз, скатываясь по перилам, протаранила дверь под лестницу плечом, а перед выходом на улицу остановилась. Долгих полминуты выравнивала дыхание, чтобы потом рывком распахнуть заднюю дверь и опять, так же, как бежала вниз, не дыша, по шагу проталкивая себя через вдруг ставшим вязкий воздух, огибая и отводя в стороны шевелящиеся простыни, добрести до ограды. Медленно и тяжело, словно сквозь толщу воды, потянуть ручку калитки, как с обрыва нырнуть в сумерки безымянной улицы, куда выходят дворы Звонца и параллельной Польны, поднять взгляд от мысков пропитавшихся влагой тряпичных домашних туфель и вдруг увидеть его перед собой. 

Мгновение невесомости. 

Пальто расстегнуто и дождь в волосах, жестких, как вороньи перья.

Удар сердца. 

Рыжее золото чертит кайму, подсвечивая кончики ресниц, или это фонарь качнулся? 

Нечем дышать. 

Грудь приподнимается, будто он полдня нес меня на руках. 

И больше не холодно…

Потому что.

– Деньги в качестве презента вы не принимаете, так что вот, – уголок рта дрогнул, вовлекая щеку с вилкой шрама в движение, а протянутая трость с навершием в виде птичьей головы подмигнула глазом-стекляшкой.

Опять без перчаток и костяшки содраны, будто он с кем-то подрался. Предположение было из разряда невозможного. Пешта скорее мозг заклюет так, что противник сам удавится, чем пойдет морды бить.

– И вы полагаете, что у вас есть чувство юмора? – поинтересовалась я, с некоторым содроганием принимая подарок, стараясь не коснуться руки. 

– Что-то из упомянутого точно есть.

– Уж не знаю что страшнее, – проговорила я, изучая сомнительное подношение, и только пискнуть успела, когда меня сгребли в охапку и потащили к дому сквозь толчею простыней.

– Страшнее вашего наплевательского отношения к собственной жизни и здоровью? Стоите в мокрых туфлях и с голыми руками на ветру, – раздраженно проговорил ведьмак, стряхнул меня на крыльцо и тут же оказался позади, распахивая пальто, пряча меня от ветра, которого здесь, под согревающим пологом, почти не слышно было. Руки голые… Я и не заметила. А вот мокрые туфли, да, неприятно.

Мы стояли и смотрели на таинственно колышущиеся простыни, на круги и волны, разбегающиеся по магическому пологу от редких капель дождя и подмигивающую в прорехи облаков круглую, как птичий глаз, луну.

– Воронья луна, – сказал Ворнан. От раскатистых глуховатых ноток в его голосе у меня внутри дрогнула струнами тишина.

– Ммм? – отозвалась я, растерявшись и растеряв слова.

– Первое мартовское полнолуние, Воронья луна. Конец зимы, время вороньих песен.

– Красиво.

– Выйдете за меня?

– У меня есть выбор?

– Нет.

– Тогда зачем спрашивали?

– Так на… – я затылком почувствовала его ухмылку, – так положено.

Я тут же вспомнила про положенный приз и тоже улыбнулась:

– Мы стоим.

– Это ненадолго.

Действительно, сколько той лестницы, всего-то два пролета. В одном двадцать одна ступенька, во втором – двадцать четыре, третья