Пермяков присел к столу, как только Борис начал говорить. Все эти полчаса он, обхватив руками голову, беспрерывно курил свои огромные самокрутки. Иногда казалось, что он собирается что-то возразить, что-то сказать, но, остановленный Борисом, только махал рукой и продолжал сосредоточенно слушать.

Долго, очень долго молчал Егор Мартынович после того, как Борис закончил свою речь.

— Да-а, — наконец протянул он, — задал ты мне, парень, задачу! Давай-ка ложиться спать… Потолкуем обо всём завтра. Утро — оно вечера мудренее, а ночи и подавно. Ложись-ка, да и я пойду.

Так и не сказав ничего, не ответив на поставленные вопросы, Пермяков ушёл в кухню, кряхтя, залез на печку, где ждала его и с неослабным вниманием вслушивалась в их разговор жена. Лёг в приготовленную ему постель и Борис, а спустя несколько минут уже спал крепким сном. Однако хозяин и хозяйка долго не могли уснуть. Их неожиданный гость своими предложениями взбаламутил их спокойную и уже, кажется, хорошо налаженную жизнь: «Ведь всё придётся ломать, всё начинать сначала. К чему это приведёт?»

Утром следующего дня Егор Мартынович, позавтракав перед уходом на работу вместе с Борисом, так ему ничего и не сказал. А работы у Пермякова было очень много, ведь он был и председатель, и бригадир, и кузнец, а когда надо, то и пахарь, и жнец. Он сказал только, что собрание коммунаров будет в шесть часов вечера.

— Тут в одной большой хате соберёмся, Ульяна проведёт. А ты пока к докладу готовься.

Борис весь день провёл в подготовке к докладу. Ему предстояло изложить устав сельхозартели, письмо И. В. Сталина, постановление ЦК ВКП(б) от 15 марта и, наконец, самое главное — он решил, что сделает это в заключительном слове — обосновать и внести предложение о слиянии коммуны с Демьяновским колхозом.

Вечером собрались не только почти все работоспособные коммунары, но пришли и старики, и ребята от 14 лет. Хата, в которой все собрались, была забита так, что негде было яблоку упасть. Сидели на лавках, на печи, на разных обрубочках, на пороге и даже просто на полу. Борис делал свой доклад из красного угла, стоя прямо под образами. Перед ними бледным светом мерцала лампадка, до которой он чуть не доставал головой. Пожалуй, в первый и единственный раз в жизни ему довелось выступать с докладом, стоя под божницей.

Все очень внимательно выслушали сообщение об уставе артели и разъяснение ошибок в колхозном строительстве, которое дал Сталин и постановление ЦК. Несколько человек выступили, выступили толково, но как-то отвлечённо, точно хотели сказать, что, мол, всё хорошо и правильно, но к нам это отношения не имеет, мы, мол, нашли свой путь и, как нам кажется, идём по нему достойно. Настоящая буря и, собственно, настоящие прения начались после того, как Борис в заключительном слове внёс своё предложение о вступлении всей коммуны в колхоз «Ленинский Путь».

Почти сразу же после окончания его речи, поднялся целый лес рук, чуть ли не каждый коммунар хотел высказаться. Как правило, почти все выступавшие протестовали, хотя были и такие, кто признавал целесообразность такого предложения, но даже они заканчивали своё выступление словами:

— Что же мы — придём в их колхоз, где собрались такие люди, что не об общем хозяйстве думают, а лишь как бы себе побольше урвать, — выходит, мы на них работать будем? Нет, с этим мы не согласны! Пусть сами вылезают из той ямы, в которую сели!

Спор, вернее, многоголосый протест длился уже около часа, и Борису Алёшкину, всё ниже сгибавшему голову от довольно-таки злых взглядов выступавших, самому начало казаться, что его идея, до сих пор представлявшаяся замечательной, имеет массу недостатков, и не только не поправит дело Демьяновского колхоза, но и погубит Пермяковскую коммуну.

Когда большинство выговорилось, и кое-где стали раздаваться крики: «Давайте голосовать!», Пермяков встал и негромко сказал:

— Товарищи, а теперь послушайте, что я вам скажу, — и он, вкратце повторив историю коммуны, рассказанную им Алёшкину вчера ночью, напомнив, как и тогда многие не верили в возможность их победы, как трудно и несогласованно они трудились первые годы, как тяжело им приходилось, перешёл к колхозу «Ленинский Путь».

Он сказал:

— Товарищи, подумайте так. Вот вы идёте по берегу реки, а в ней барахтается большой грузный человек. Он тонет, он не умеет плавать. Он очень тяжёл, а вы не очень-то сильны, но вы умеете плавать, а он — нет. Неужели же у кого-нибудь из вас хватит духу оставить этого огромного мужика тонуть? Я в это не поверю. А ведь то же самое сейчас происходит с Демьяновским колхозом: он тонет, да ещё имеет путы на ногах в виде кулаков, пролезших в правление и в сам колхоз. А ведь он нам не чужой: мало того, что все мы выходцы из этого села, так ведь у многих из нас там и родичи есть. Нет, я так полагаю, надо нам согласиться с предложением товарища Алёшкина. Конечно, мы свои условия там тоже поставим: кто не работает, тот не ест, дармоедов мы кормить не будем и загребущие руки поукоротим. Вот такое мое мнение. Кто ещё хочет сказать?

Но коммунары, привыкшие к справедливости и мудрости решений своего вожака, молчали. Желающих выступить больше не было. Предложение о вступлении коммуной в Демьяновский колхоз было принято единогласно, хотя, может быть, некоторыми не вполне охотно и искренне.

Перед отъездом Борис условился с Егором Мартыновичем о дне собрания колхоза, на которое тот должен был приехать с большинством коммунаров. Когда Алёшкин вернулся в Демьяновку и рассказал председателю сельсовета и секретарю комсомольской ячейки о том, что ему удалось уговорить пермяковцев вступить в колхоз, те были поражены. Колхозное собрание наметили на пятое апреля (как Борис и условился с Пермяковым), но решили пока о том, что на собрание приедут коммунары, никому не говорить.

5 апреля 1930 года, в субботу, уже знакомый нам класс Демьяновской школы снова заполнился людьми. За столом председателя вновь сидел Козлов — председатель сельсовета, а сидевшие в первых рядах члены правления колхоза и наиболее близкие к ним люди уже нетерпеливо перешёптывались и начали покрикивать:

— Ну, чего ждёшь? Уже и так все собрались! Открывай собрание!

Борис сидел с одной стороны от председателя, с другой сидела Люба, писавшая протокол. Председатель встал, и в этот момент в сенях школы послышался какой-то шум. Все обернулись к дверям, в них, толкаясь друг с другом, протискивались вновь прибывшие, их