в поэме «Цыгане», написанной несколько лет спустя и уже не в Кишиневе. Ибо та чушь, что молодая цыганка могла запросто привести в табор любовника из заведомо чужих, была красивой и невозможной выдумкой – такое меж цыган каралось смертью.

Это прекрасное сочинение (Проспер Мериме сошел с ума от восторга, его Кармен родилась как эхо после чтения поэмы) было чистой поэтической выдумкой, выросшей на подлинной, но совершенно иной истории. Пушкин влюбился – это было хроническим его состоянием в те изумительные годы. Цыганке Земфире только что исполнилось восемнадцать лет, была она дочерью старосты табора и русского языка, конечно же, не знала. Выгнать приятелей из табора староста просто не смел: был рабом отца одного из них и мог быть подвергнут любому (до крайности) наказанию. Он разрешил двум этим бесконечно мерзким для него юнцам жить в своем шатре и молча наблюдал (и табор вместе с ним), как его дочь жестами и мимикой объясняется с вертким городским прощелыгой, гуляя с ним в пределах табора (ни-ни куда-нибудь в окрестности, цыганок содержали строго), и думал молча и угрюмо, как ему лучше поступить. Через несколько дней Земфира исчезла. Заезжему гостю буднично рассказали, что ее давний любовник застал ее с другим и зарезал обоих. Больше Пушкину было нечего тут делать, и он вскоре возвратился в Кишинев. Но какую замечательную вещь читаем мы вот уже сколько лет!

Нас водила по музею женщина дремучая и уровня начальной школы. Кстати, стайка первоклашек тут как раз резвилась на траве, избывая ту энергию, что накопилась в них за время экскурсии. А наша провожатая, еще, наверно, не остыв от часового с детками общения, вдруг нам не без изящества сказала (в комнате второй или третьей после начала осмотра): «Вы, вероятно, знаете, что Пушкина убили на дуэли?» Больше я ее уже не слушал.

Как-то после концерта в одном из городов мы до ночи ели-пили у какого-то гостеприимца, и, уже в гостиницу попав, я долго не мог уснуть. Уж больно глобальные мысли роились в моей голове – а выпил я немало.

Две похоже маленькие, равно неказистые (в литературном отношении) книжонки крепко повлияли на историю двадцатого века – «Манифест коммунистической партии» и «Протоколы сионских мудрецов». Первую в соавторстве с Фридрихом Энгельсом сочинил Мозес-Мордехай Леви (более известный как Карл Маркс), вторую (получив заказ на эту фальшивку и уворовав наполовину текст у француза Шарля Жоли, с которым они вместе некогда работали в газете) – мелкий российский журналист Матвей Головинский. Однако же идею общую он тоже позаимствовал – у некоего довольно одаренного еврея по фамилии Эфрон.

Этот чрезвычайно изобильный автор (он писал статьи, рассказы, пьесы, повести, романы), начисто забытый сразу после смерти, за несколько лет до появления «Протоколов» напечатал повесть, весь сюжет которой предвосхищал будущую фальшивку. Там одна российская девица в поисках работы набрела на коммерсанта Бердичевского, который согласился взять ее в гувернантки (и учить немецкому двух дочерей) лишь при условии, что она скажется еврейкой, потому что его старый отец не потерпит в доме никого из иноверцев. Бедная русская девушка согласилась и пришлась весьма по сердцу ветхому и хилому старику отцу. Настолько, что почтил он эту гувернантку высшей степенью доверия: повел в некую секретную комнату с решетками на окнах и огромным железным шкафом в углу. Там хранилась тайная корреспонденция из всех крупных городов всех стран света. На множестве различных языков.

Плюгавый старый еврей оказался чуть ли не главой (или главой?) всемирного еврейского заговора. В письмах содержались сообщения о подрыве экономики и нравственности всех стран мира. Евреи сообща и тщательно работали во имя порабощения наивных народов. Ужаснувшаяся девушка сняла копии с нескольких писем (сколько же трудилась бедная, ведь ксерокса еще не было), украла несколько оригиналов и смоталась из этого страшного дома. Так что и сюжет будущих «Протоколов», и историю о смелом их похищении сочинил еврей Савелий Эфрон.

Тут я принялся смеяться пьяным хриплым смехом и никак не мог остановиться – ни вода, ни сигарета мне не помогали. Но в конце концов уснул. И еще утром, старый идиот, посмеивался от глупой радости – повсюду торчит еврейский нос. А после первой сигареты за второй чашкой кофе вспомнил почему-то, что сегодня байки о нас даже мягкие и как бы симпатичные бывают.

Так, старушка в белорусском (кажется) селе повестнула собирателям фольклора: дескать, ежели родился мальчик у евреев, он сразу головкой вертит – думает, как он устроится в дальнейшей жизни, а вот ежели такой же мальчик у коренного населения рождается, то сразу вертит он ручонками, ища чего уворовать.

И снова я развеселился. Тем более что вспомнилась еще одна история из той же книги собирателей фольклора. На Украине где-то им старушка рассказала. Когда Моисей спустился с горы Синай, он обнаружил, что стало очень много грешников среди ведомых им евреев. И привел он их к подножию горы Синай, велел им всем взяться за руки, а сам опять полез на гору. Но совсем недалеко. Оттуда сбросил он довольно длинный провод, крикнув одному из грешников, чтобы тот взял провод в свободную руку. Тут Моисей покрутил какую-то рукоятку и сразил огромную толпу сильнейшим электрическим разрядом. Двадцать три тысячи трупов пали одновременно к подножию Синая!

Вот когда мы уже знали электричество, подумал я.

А еще вполне литературной показалась мне история, как я однажды чуть не стал богатым человеком. Вдруг из Минусинска донеслась благая весть, что местный водочный завод снабжает Красноярский край не менее чем миллионом в год бутылок с этикетками, где напечатаны мои стишки о пользе выпивки. Пиратские издания не внове для меня: несколько книжек, изданных по всей Руси добытчиками легких денег, уже много лет пылятся у меня на полках, молчаливо умоляя о возмездии. Когда-то я хотел сыскать этих пиратов, и приятель мой носил эти книжонки к адвокату (я ему в Москву их переправил). Адвокат сперва ужасно оживился и заверил моего приятеля, что сыщет нам немалый гонорар, да плюс со штрафом, но уже дня через два упавшим тоном отказался от участия.

– Первые три, – сказал он грустно и обиженно, – издало общество афганских ветеранов. Если я им позвоню, то жить останется мне минут сорок – сколько займет у них дорога до моей конторы, я прикинул. Поищите более отважного самоубийцу.

Так я и оставил это попечение. Пиратские издания вернулись на мою большую полку и порою даже радуют мой взгляд: ведь выбрали же все-таки меня, чтоб заработать, – значит, я чего-то