Бахтина и, естественно, осложняет процесс его осмысления. И, тем не менее, реальный Бахтин, в чём-то прорывающий горизонт своего времени, а в чём-то остающийся внутри него, оказывается интереснее и человечнее («человеческое, слишком человеческое…»), чем творимый эпигонами миф о нём. В данной связи уместно привести трезвые, взвешенные слова А. В. Панкова: «…K его (Бахтина. – В. К.) концептуальным строениям следует относиться не только с законным пиететом, но и теоретической вдумчивостью»[291]. Мы старались вести своё исследование заявленной темы именно в таком ключе.

* * *

Наиболее концентрированным выражением суждений М. М. Бахтина об идее развития и цикличности является его «историческая поэтика». Правомерность и необходимость такой научной дисциплины была в общих чертах обоснована им ещё в конце 1920-х годов[292]. Бахтин отводил ей роль посредствующего звена между «социологической поэтикой» и историей литературы. Речь шла о прослеживании эволюции таких устойчивых содержательно-формальных образований, как жанр, стиль, сюжет и др., что помогло бы литературоведению, с одной стороны, подняться над бескрылым позитивистским эмпиризмом, а с другой – преодолеть опасность абстрактного, неисторичного теоретизирования. Бахтин сам принял активнейшее участие в реализации намеченной программы, обратившись к изучению истоков и исторических модификаций романного жанра.

В числе признаков, конституирующих ту или иную разновидность романа, им названы: принцип построения образа главного героя; тип сюжета; концепция мира; композиция и др. Ключом же к постижению всех этих элементов он избирает пространственно-временные параметры каждой конкретной образной структуры в их единстве, или, говоря языком самого Бахтина, её «хронотоп» (букв, «времяпространство»). Именно этот аспект литературного развития был первым освещён в его исторической поэтике. Здесь же Бахтиным были высказаны концептуально оформленные мысли о развитии вообще и таком его аспекте, как цикличность, в частности[293].

И всё же бахтинская трактовка этой проблемы по своему содержанию и значению выходит за рамки теории и истории литературы как таковой. Она – важная составная часть его более общей философско-эстетической концепции.

«…B литературе ведущим началом в хронотопе является время»[294], – подчёркивает Бахтин. Он отдаёт дань уважения И. Канту, чей взгляд на время и пространство как априорные формы чувственного созерцания способствовал превращению представлений о времени-пространстве в самостоятельный предмет исследования. Но он и размежевывается с Кантом, признавая источником подобных, сменяющих друг друга, представлений объективно-реальное время. Главное, что интересует Бахтина, – это поэтапное культурное освоение потока реального, исторического времени. В процессе такого освоения раскрываются всё новые его грани, используемые так или иначе, с доминированием тех или иных моментов. В своих суждениях о временном аспекте бытия, о развитии и цикличности Бахтин опирается, в частности, на «Философию символических форм» неокантианца Э. Кассирера (т. 1, гл. III, § 2. Представления о времени).

Все обозначенные культурные процессы получают специфическое преломление в художественном сознании. В частности, в сфере хронотопа. «Существенную связь временных и пространственных отношений, художественно освоенных в литературе, мы будем называть хронотопом…»[295], — говорит Бахтин. Один из самых ранних проблесков интереса к хронотопу он усматривает в знаменитом «Лаокооне» Лессинга. Хронотоп, согласно Бахтину, опосредует собой все уровни художественного творчества, все компоненты и слои произведения искусства.

Исторический подход к проблемам поэтики, на необходимости которого настаивает Бахтин, противопоставляется им подходу «нормативистическому»[296]. Однако применение Бахтиным исторического подхода отмечено чертами своеобразия; в частности, некоторые явления истории литературы (шире – культуры) имеют для него значение «вершины», образца, и в этом смысле они нормативны.

Идеалом, образцом литературно-художественного историзма, полноты исторического вйдения для него является синтетический реалистический роман XIX и начала XX веков. Роман, по Бахтину, представляет собой «малую» (но концентрированно – ёмкую, многогранную) модель «большого мира» – исторической эпохи. Эти два мира, «микрокосм» и «макрокосм», резонируют друг другу.

Масштаб для оценки таких художественных явлений, как синтетический реалистический роман, даёт исследователю «Большое время культуры». Вершинные произведения указанного жанра продолжают свою жизнь в культуре других эпох, пришедших на смену времени создания данного произведения (произведений).

Самыми значительными вехами на пути к вышеназванной зрелой форме романа Бахтин считает, во-первых, роман Рабле «Гаргантюа и Пантагрюэль» (кн. 1–4, 1533–1552) и, во-вторых, всё многогранное творчество Гёте, в особенности его «романы воспитания» – «Годы учения Вильгельма Мейстера» (1795–1796) и «Годы странствий Вильгельма Мейстера» (ч. 1–3, 1821–1829).

Время Рабле – это эпоха Возрождения; заслуга Рабле состоит в том, что он предвосхитил дух и важнейшие особенности новой исторической эпохи, стоя ещё у её начала. Рабле, далее, предощутил и художественно воплотил новый тип человека, новый принцип его взаимоотношений с миром.

В данном контексте особое внимание Бахтина привлекает также XVIII век, романное творчество этого периода. Он решительно отвергает ходячие представления о XVIII столетии как «неисторичном» по духу. Напротив, говорит он, как раз в эпоху Просвещения время, историзм властно вторгаются в сознание людей и в литературу. XVIII век – период расцвета «художественной философии времени», более значительной, по его убеждению, чем философские трактаты того же периода на эту тему.

Но, конечно, этот прорыв в художественном освоении времени имеет свою длительную и весьма сложную предысторию. Наиболее общую основу хронотопов всех жанровых модификаций романа, начиная с греческой и римской эпох, составляет «фольклорный комплекс», или «народно-поэтическое время». Последнее представляет собой ещё не дифференцированное, синкретическое единство различных форм художественного постижения времени, сформировавшееся на ранних ступенях общественного развития. В XVIII веке происходило активное внедрение фольклорного комплекса в словесное художественное творчество.

В этом плане Рабле – предтеча историзма эпохи Просвещения, и вместе с тем – зачинатель линии синтетического реалистического романа, расцвет которого пришёлся на XIX столетие.

Гёте, по Бахтину, – прямой наследник и завершитель эпохи Просвещения, наделённый чрезвычайно сильным и своеобразным чувством времени. «…Из материалов к книге выясняется, – отмечают комментаторы «Романа воспитания…» С. С. Аверинцев и С. Г. Бочаров, – что Гёте наряду с Достоевским и Рабле был третьим главным героем научного творчества Бахтина. При этом если в замысле книги Рабле и Гёте типологически сопоставлены и сближены…, то соотношение Гёте и Достоевского во всемирной литературе в ряде существенных моментов мыслилось исследователем как «противопоставление», поскольку у последнего «основной категорией художественного видения… “было не становление, а сосуществование и взаимодействие…”»[297].

При освещении эпохи Гёте, мировосприятия писателя, его творчества вообще и «романов воспитания» в особенности, Бахтин фактически раскрывает и свою концепцию историзма, характеризует её основные принципы и особенности.

Особого внимания заслуживает понимание Бахтиным идеи развития.

В очерках Бахтина по исторической поэтике речь идёт о процессе исторического развития, об освоении человеческой культурой (в частности, литературой) его различных граней и закономерностей. Время истории Бахтин рассматривает в ракурсе, близком к культурной антропологии. У исторического времени есть