Возрождается народно-фольклорный комплекс представлений о времени; правда, постепенно выделяющий из себя то один, то другой обособленный аспект (время бытовое, семейное, сакральное, профанное и др., наконец, историческое). Все эти аспекты активно используются в литературе для образования различных модификаций жанра романа. Возрождается, обретает новую жизнь и цикличность. Но если в архаическую эпоху она безраздельно господствовала, то теперь сфера её действия ограничена «преимущественно «идиллическим типом романа». В идиллическом романе время как бы повторяет размеренные ритмы земледельческого прошлого, ранних, замкнутых, ограниченных ступеней цивилизации. Особенно восприимчивым к этой временной инверсии был Руссо. Впрочем, идиллически-циклический ингредиент достаточно силён, отмечает Бахтин, и у Льва Толстого.

В оценке циклического аспекта развития и перспектив его художественного освоения у Бахтина заметны явные противоречия, непоследовательности, колебания. Нам важно уловить их смысл и методологические интенции.

Перечислив в «Формах времени и хронотопа» ряд признаков первоначального фольклорно-временного комплекса, ученый отделяет последний из них – цикличность – от всех других, как признак чисто негативный. «…Направленность (времени. – В. К.) вперёд ограничена циклом. Поэтому и рост не становится здесь подлинным становлением»[304].

Столь категоричное суждение опровергается самим автором в «Романе воспитания…». «…Становление человека… вполне возможно в циклических временах, – пишет Бахтин. – Так, в идиллическом времени может быть показан путь человека… с раскрытием всех тех существенных моментов в характере и воззрениях человека, которые совершаются в нём с изменением его возраста (детство, юность, зрелость, старость. – В. К.). Такой ход развития (становления) человека имеет циклический характер, повторяясь в каждой жизни»[305]. Таким образом, выясняется, что циклизм и развитие как становление вполне сочетаемы, – по крайней мере, в известных пределах, в определённых литературных формах.

В целом же приходится констатировать, что роль цикличности в постижении развития человека и мира оценивается Бахтиным как весьма скромная. Циклическое время – величина убывающая. Доминируя на ранних ступенях культурного развития, оно позднее занимает всё более скромное место и постепенно сходит на нет. В биографическом романе становления, там, где начинает вступать в свои права фактор индивидуализации, цикличности уже нет[306]. Биографическое время преодолевает цикличность[307]. В идиллическом типе романа она ещё занимает существенное место, но разрушение идиллии – процесс неизбежный. Он развивается по нескольким направлениям; одно из них символизирует гётевский «роман воспитания» – форма более зрелая, чем идиллии Руссо. Привязанная к архаике и к идиллии, цикличность в конечном счёте разделяет их печальную судьбу.

Но, может быть, не всё так безнадёжно? Быть может, отыщутся основания для более высокой оценки культурного потенциала цикличности? На наш взгляд, такие основания есть.

Специалисты – исследователи темпоральных представлений людей на разных стадиях культурного развития отнюдь не считают цикличность чем-то вроде постепенно уменьшающейся «шагреневой кожи». Напротив, они утверждают, что цикличность и «линейность» (поступательность») так или иначе соприсутствуют, сочетаются буквально во всех типах времён, во всех темпоральных представлениях. Послушаем их: «…На каждом уровне темпорального сознания могут фигурировать или даже сосуществовать циклические и линейные представления о развитии во времени. На первом уровне (эмпирического времени) циклические представления о постоянном повторении дня и ночи, зимы и лета, работы и отдыха совмещаются с линейными ощущениями «течения» времени жизни, ускользающего и невозвратимого мгновения и т. д. На втором уровне (родового времени) циклические и линейные представления могут сочетаться в разных пропорциях (линейная смена поколений соседствует с постоянно обновляющимися циклами жизни от рождения до смерти). Сакральное время может иметь циклический характер (обычно в виде одного цикла, когда происходит возврат к первоначалу или первоначальному состоянию, или, например в форме идеи реинкарнации и т. д.)…, но в нём могут присутствовать и линейные мотивы (например, от акта творения через воплощение Христа к концу света). На уровне исторического времени… также могут существовать и даже сосуществовать линейные и циклические представления о развитии истории (курсив мой. – В. К.)»[308]. Как видим, циклические представления расцениваются авторитетными культурологами не как исторически преходящие, локальные (что следует из концепции Бахтина), а как фактически универсальные, не умирающие. И это внушает определённый оптимизм.

У Бахтина материнским лоном или праматерью всех циклических представлений людей является земледельческая цивилизация. Но судьба последней – исполнив все предназначенное ей, сойти со сцены, раствориться, исчезнуть. Между тем, для миллионов жителей Земли, в том числе и наших соотечественников, земледельческий тип организации труда, быта, семейных отношений и т. д. – не древнее предание только, но и реальность сегодняшнего дня (хотя и значительно модифицированная, технически обновлённая). Земледельческая цивилизация жива, и она ещё долго будет питать циклические представления. В том числе и те, которые реализуются в литературе, в произведениях искусства.

Наконец, как здесь не вспомнить и не привести к месту методологически важное положение самого Бахтина: «Нет ничего абсолютно мёртвого: у каждого смысла будет свой праздник возрождения»[309]? А если это так, то почему бы цикличности также не пережить когда-нибудь «свой праздник возрождения»?

Вопрос об освоении художественной литературой циклических аспектов времени не утратил своей актуальности и в настоящем. Одно из свидетельств тому, – правда, весьма одиозное, как бы «от противного» – статья М. Левиной «Апофеоз безпочвенности», опубликованная в начале 90-х годов журналом «Вопросы литературы» под рубрикой: «Деревенская проза сегодняшними глазами»[310].

Речь в статье идёт не просто о прозе В. Распутина и В. Белова, которую автор делит на раннюю и позднюю (начиная с «Пожара» и «Все впереди»), но также и об «онтологической системе, воплощённой в образах деревенской прозы»[311]. А эту онтологическую основу составляет не что иное, как традиционная жизнь земледельцев. Позднее творчество вышеназванных писателей М. Левина отказывается считать адекватным отражением данной специфической сферы бытия. Думается, потому, что она подходит к нему – это очевидно – с чужеродной ему меркой. Мерка эта – философия русского экзистенциализма (Н. Бердяев, Л. Шестов), отстаивавшего приоритет отдельной, изолированной личности. И та «земледельческая вселенная», о которой достаточно уважительно писал (пусть в ретроспективном, историческом плане) Бахтин, начинает выглядеть каким-то чудовищным анахронизмом, чьей-то злой выдумкой и насмешкой. «Иерархичность бытия, подчинённость единичного и конечного общему и вечному, растворённость индивидуального в бесконечных витках круговорота «рождение – размножение – смерть» для миросозерцания, выражаемого деревенской прозой, не просто непреложный закон, но и воплощение высшей мудрости бытия»[312], – иронизирует М. Левина. Идеологизированный «кавалерийский наскок» на извечный циклизм народной жизни и его отражение в литературе – малопочтенное, на наш взгляд, занятие для уважающего себя автора, как и для почтенного отраслевого журнала…

Земледельческий комплекс (конечно, насквозь пропитанный цикличностью) имеет такое же право быть представленным определёнными «голосами», как и бытие атомизированной личности – «голосами» экзистенциализма и персонализма. Не заведомая убеждённость в правоте