Через два столетия после Крижанича филолог Людевит Гай, автор латинского алфавита хорватского языка и редактор первой в национальной истории политической газеты, сформулировал главные положения романтической концепции иллиризма — теории духовной, языковой и иной общности южнославянских народов, расселившихся в пределах некоторой существовавшей в древности Великой Иллирии. Все эти народы, считал Гай, произошли от коренных жителей балканского северо-запада, покоренных римлянами. В Сербии теорию иллиризма приняли с прохладцей, поскольку тамошние процессы формирования национального самосознания ставили прежде всего задачу объединения всех сербов в границах одного государства. Вук Караджич, например, выражал надежду на то, что, несмотря на трудности, хорваты-католики постепенно поймут: они на самом деле сербы. Такие надежды вызывали обиду и резкую реакцию: хорваты — это храбрый государствообразующий народ, а сербы — «нищее простонародье», слово «серб» — от servus (лат. «раб»); сербы и словенцы в действительности хорваты. Великохорватская идеология прямо противостояла великосербской, национальные чаяния не желали соответствовать «общему делу».

Идеология вообще-то не предназначена для поисков истины, она служит для выражения интересов различных социальных, национальных, политических групп. Полемика о происхождении народов и их языков — то угасая, то вспыхивая, то бурно, то вяло — ведется в разных краях бывшей южнославянской федерации до сих пор. Объединительная тенденция вот уже полтора столетия борется с тенденцией обособления. Сейчас кажется, что первая на западе Балкан проиграла окончательно, что сама идея единства оказалась политическим самообманом и, следовательно, чревата непрестанной драмой. И 100 лет, и семь десятилетий назад большинство думало по-другому, а сегодня никто не знает, каким образом национальные и наднациональные интересы будут сочетаться, скажем, еще через полвека в единой Европе нашего общего — естественно, светлого — будущего.

Андреас Стауб. «Людевит Гай». Литография. 1830 год

Термин «Югославия», как считают ученые, не согласные с «черногорской теорией», предложил для употребления во второй половине 1860-х годов деятель хорватского национального возрождения, епископ из Джякова Йосип Юрай Штросмайер. Кстати, он был не совсем славянином, а потомком офицера-немца, выходца из Штирии. В Хорватии почтенного епископа почитают как отца отечества, в том числе и потому, что Штросмайер деятельно (и относительно успешно) выступал за автономизацию разобщенных хорватских земель в составе Австро-Венгрии. Современник и мировоззренческий противник Штросмайера Анте Старчевич считал унизительной любую форму национального подчинения: «Будь ты в тюрьме один, будь с товарищем, все равно ты заключенный». Этот политический писатель обосновывал требования национальной независимости популярной в Европе XIX столетия концепцией «исторического права»: ведь Хорватия как государство непрерывно существовала со времен Средневековья, добровольно приглашая иноземных королей на царство. В работе «Избранные письма» (1871) Старчевич предложил хорватским патриотам программу действий сразу на несколько поколений вперед: «Все исторические народности на своей земле равноправны, нет ни первой, ни второй, ни средней, ни последней, каждая народность имеет право на сущестование и развитие… Пусть будет счастлив мадьяр в Венгрии, Австрия — у себя дома, но превыше всего — да будет счастлив хорват в Хорватии».

Старчевич тоже считается отцом отечества, и он куда популярнее нацеливавшегося на солидарность между народами Штросмайера. Мой сын, друживший с пареньком по имени Борна (тезка первого князя Приморской Хорватии), поступил в среднюю школу имени Старчевича, и мне доводилось присутствовать на линейках в фойе учебного корпуса у бюста этого великого гражданина. Как-то раз мы даже отправились на экскурсию на могилу Старчевича в загребский пригород Шестине. Одна из мраморных фигур монументального надгробного памятника — прекрасная Croatia, дама со стиснутыми кулаками, уставшими от иноземных оков. Хорватский историк Иво Голдстейн сообщает: Старчевич перед смертью настоял на том, чтобы его похоронили за границами Загреба, протестуя против засилья австрийцев в городе. Редкой чистоты принципиальность.

Почему же у хорватского отечества такие разные отцы? В Хорватии принято считать, что югославизм возник не просто из безотчетного и беспричинного желания объединиться в братстве, но, в частности, как реакция связанных «общностью языка и чувств народов» (выражение журналиста Натко Нодило) на попытки германизации, мадьяризации, итальянизации или на османскую угрозу. В этой теории тоже много романтизма: например, ее основоположники намеревались превратить Хорватию в центр южнославянской если не политики (эту роль играла уже имевшая государственность Сербия), то культуры — мечтали о «южнославянской Тоскане», а Загреб представляли «южнославянской Флоренцией», хотя на эту роль претендовал еще и Дубровник. Нодило в 1860-е или 1870-е годы предсказывал возникновение «Южной Славии», страны от Дуная до Эгейского, Черного и Адриатического морей.

Загреб. Площадь Анте Старчевича. Фото. 1943 год. Государственное агентство «Архивы», София

Усилия народов по «определению себя» на Балканах предпринимались точно таким же образом, как и в остальной Европе, разве что с некоторым отставанием по фазе — либо через языковую, либо через религиозную идентификацию. Российский историк Владимир Фрейдзон верно заметил: наднационального и нейтрального югославизма не существовало — в Сербии эти настроения в XIX веке были выражены довольно слабо, а в Хорватии стали формой такой национальной интеграционной идеологии, в которой национальный компонент был важнее интеграционного. Хорваты, получается, постигали свою суть через солидарность с соседними славянскими народами.

Посеянные епископом Штросмайером и его единомышленниками идейные зерна дали нескорые, но бурные всходы: в конце Первой мировой войны югославизм стал raison d’etre расширенного сербского королевства под скипетром династии Карагеоргиевичей, а после Второй мировой способствовал продвижению проекта Балканской федеративной республики. Но размах исторического маятника широк: в 1947 году государственное объединение Югославии и Болгарии выглядело перспективой столь же реальной, сколь утопическими кажутся теперь сербско-хорватское или болгарско-македонское государственное братство.

В начале XIX века на месте нынешнего исторического центра Загреба располагались два самостоятельных — наполовину деревянных, а потому регулярно горевших — городка с населением едва ли в 3–4 тысячи человек каждый, и оба были защищены от потенциального неприятеля линиями крепостных стен. Они раскинулись на отрогах невысокого горного массива Медведница, прикрывающего Загреб от северных ветров. Со склонов Медведницы, узнаем мы из стародавних летописей, к долине Савы стекали сразу десять чистых ручьев. Дворянско-ремесленный, в основном светский Градец (Грич), который в XIII столетии получил милостью венгерского короля статус свободного города, и возникший вокруг подворий и резиденции епископа Каптол (от лат. capitulum — собрание членов монашеского ордена) объединились в одну урбанистическую сущность по воле императора только в 1850 году.