Вообще Загреб — удачный объект для любителей альтернативной истории, ведь этот город вовсе не был обречен на то, чтобы стать хорватской столицей. Тишайший теперь Вараждин и в XVII, и в XVIII веке выглядел и помноголюднее, и поблагороднее — не случись в этом городе в 1776 году испепеляющего пожара, императрица Мария Терезия вряд ли приняла бы решение о переводе земельного правительства хорватской территории в Градец и Каптол. Промышленность до поры до времени быстрее развивалась в Риеке/Фиуме, но благоприятных условий для брожения хорватской идеи в этом населенном преимущественно итальянцами городе не складывалось. Далмация, бедный край виноделов и рыбаков, один из двух, наряду со Среднедунайской низменностью, исторических центров хорватского королевства, лежала слишком далеко от Вены и вообще от любого политического бурления. Так и случилось, что Загреб, расположенный посередине важных для национального сознания исторических территорий, в итоге оказался на скрещении торговых путей и хорватских интересов. Хотя сейчас до границы страны от ее столицы, между прочим, всего-то с полчаса неспешного хода пассажирского поезда.

У Загреба, в начале XX столетия замыкавшего список десяти крупнейших городов своей тогдашней страны, Австро-Венгрии, теперь множество амбиций. Они оправданны: здесь есть особые стиль и творческий шарм, даже некоторый шик, можно сказать. Местные журналисты любят пышно называть свой 800-тысячный город хорватской метрополией. По загребским улицам так и хочется пройтись в длинном пальто и широкополой шляпе — именно так, «в пол», правильно одеты некоторые городские скульптуры: и Мирослав Крлежа, и Августин Уйевич[48], и Антун Густав Матош, да мало ли кто еще. Иногда я таким образом и наряжался, но местные безошибочно определяли во мне иностранца и не принимали за своего. В облике Загреба практически не угадывается балканская традиция, по крайней мере в архитектуре она выражена вовсе не так явственно, как в характере жителей. Зато здесь присутствует центральноевропейский стандарт, заметен почти нарочитый, а на самом деле естественный оммаж бывшей имперской столице, чувствуется расслабленное медитерранское дыхание, угадывается венгерская степная широта, ощущается также некоторая славянская душевность. Столичные жители словоохотливы и открыты к общению, желающий поболтать легко найдет собеседника хоть у газетного киоска, хоть на рынке Долац, хоть за столиком кафе.

В Хорватии своеобразно переродился британский культ дендизма. Центр Загреба — доброжелательная пешеходная зона, предлагающая и молодежи, и тем, кто постарше, главные уличные занятия и удовольствия: не спеша фланировать, лорнировать других и демонстрировать себя, потягивать смешанное с водой вино или смаковать кофе в одном из бесчисленных питейных заведений, коротая часы в бесконечных разговорах. Боговичева улица, эпицентр такого рода наслаждений, — от отеля Dubrovnik до Цветочной площади с памятником поэту Петру Прерадовичу и православным Преображенским собором в росписях современного русского художника — в народе известна как «спица». Согласно толковому словарю, спица — конструктивный элемент колеса, соединяющий ступицу и обод. В таком случае загребская špica — конструктивный элемент города, включающий его обитателей в общий жизненный круговорот.

Новый Загреб — районы за Савой, творение послевоенной поры массового жилстроительства, — отмечен жирной печатью соцреалистического зодчества. Финальным аккордом этой идеологической кантаты стали масштабные инфраструктурные проекты, связанные с проведением в Загребе в 1987 году XIV летней Универсиады. Никто тогда и не подозревал, что праздник студенческого спорта, заполненный сплошной символикой международного сотрудничества (как раз в дни Универсиады в Загребе очень кстати родился 5-миллиардный житель Земли Матей Гашпар), окажется для Югославии последним.

Однажды в букинистической лавке на Илице я купил несколько черно-белых загребских акварелек, они и сейчас — вон там, слева, в эбонитовых рамочках — висят на стене моего кабинета в Праге, и всякий раз, смахивая с их стекол пыль, я с удовольствием разглядываю эти городские пейзажи. Вроде бы простенькие работы: сероватые, чуть размытые облака над церковными крестами, как-то сзади и вдали, не на главном плане; четко очерченные силуэты зданий; полное безлюдье и, кажется, тишина. Словно в тот мой самый первый хорватский день. Твердые линии рейсфедера придают рисункам неизвестного мне Марио Матича преподавательскую строгость, не допуская и мысли о двойственности.

Перечитал еще раз начало этой главы и подумал вот о чем: интересно, по каким причинам тогда, в середине 1990-х, считая себя жадным до впечатлений почемучкой, я так и не удосужился досконально изучить Загреб, не обошел все до последней его улицы, все его подъезды и этажи, не заглянул во все его подворотни и музейные углы? Скорее всего, сказался синдром «первой заграницы» — сложный комплекс переживаний получившего советские образование и воспитание молодого человека, наконец вырвавшегося на Запад. Эти чувства, может, и не дано понять рожденным после СССР: тебя до такой степени подавляют ощущения всесторонней и ежеминутной новизны, что пропадает способность следовать логически определенным приоритетам. В памяти остается не то, что ты отбираешь, но то, что само собой не забылось. Прекрасно помню, например, как горьковато отдавал углем зимний загребский воздух, потому что кое-где еще топили древесными брикетами; как в парке Зриньевац играли листьями платанов майские солнечные лучи; помню даже, в каком шахматном порядке официанты расставляли столы на террасе кафе Loptica («Мячик») у спортивного комплекса Mladost, куда я наведывался по выходным попрыгать под баскетбольным кольцом. Всё это приятные, милые, тактильные воспоминания из области бытовой культуры, которая в охваченной войной Хорватии была заметно выше постсоветской московской. Но ощущения Загреба как уникального исторического центра внутри меня тогда не было и в помине. Впрочем, не появилось такое ощущение и теперь.

Кардинал Алоизие Степинац приветствует Анте Павелича. Фото. 1941 год. Белград. Музей истории Югославии