– Ты о чем, Рубин? - спросил Уханов.

– Вот он как готовился - белье шелковое, все учел. А мы- все легко думали!.. По радио: разобьем врага на его территории. Территория!Держи карман…

– Дальше, дальше, Рубин, - поднял светлые глаза Уханов.- Говори, что замолчал? Давай, давай, не стесняйся!

– А ты, Рубин, видать, нытик и паникер, - вскользьзаметил Нечаев и тут же прыснул смехом: - Это что еще за картинки? - Взялфутляр с картами, пощелкал по футляру - атласные карты выскользнули на ладонь.- Салака ты, Рубин. Скрипкой ноешь. Что ты в своей деревне видел? Коровамхвосты крутил?

– Врешь! Не хвосты крутил, конюх я колхозный, -озлобляясь, поправил Рубин. - А в жизни я то видел, что тебе и в зад некольнуло! Когда ты на лодках своих клешами мотал, меня до смерти об войнуударило! За один раз всю мою жизнь свихнуло. Зверем ревел, ногтями двух дочексвоих махоньких после бомбежки из земли откапывал… да поздно! В петлю лез, дазлоба помешала!..

Уханов вприщур взглянул на Рубина, финкой разрезая копченуюколбасу Нечаев бросил на брезент карты. Здесь были парные голые валеты иобнаженные парные дамы в черных чулках, в черных перчатках, тесно сплетенные внепристойных, противоестественных позах: бородатые, мускулистые, как борцы,короли держали на коленях прижавшихся к ним нежных мальчиков с ангельскимиликами и ангельскими улыбками. Это не могло быть картами, но это были все-такикарты, несколько захватанные, затертые по краям, тем не менее невозможно былопредставить, что в них играли за столом.

– Тьфу, мозги набекрень! После этого ничего не захочешь- бред бешеной медузы! Хорошо, что Зоечка вовремя вышла. Не для женских глазок.С ума сойти, что делается!

– Все бабы у тебя в голове! - Рубин побагровел. - Комувойна, а кому мать родна!

Нечаев собрал карты, кинул их в угол, вытер ладони о шинель,точно очищаясь от чего-то липкого, скользкого, потом взял парабеллум, откинулсяспиной к стене землянки, сказал:

– Ты, Рубин, можешь считать меня хоть чертом, люблюбаб… Но у меня тоже к себе счет есть. Братишку моего старшего в сорок первомубило. Под городом Лида. Я и тогда думал: война неделю продлится. Нажмем - и вБерлине во главе с маршалом Ворошиловым на белом коне. Оказалось… до самойМосквы шпангоуты нам на боках пересчитывали. - Нечаев поиграл парабеллумом. -Согласен - второй год потеем. Но Сталинград, Рубин, - это вещь. Пять месяцевфрицы наваливались, наверняка уже шнапс за победу пили, а мы им шпангоуты мятьначали.

– Начали! - передразнил Рубин. - Начали, да не кончили!А сегодня что он сделал: у нас не прорвал, так стороной танками обошел! Значит,опять его силу не учли? И сидим тут - ровно мыши отрезанные, а он небось натанках к своим в Сталинград прет и над тобой похохатывает!

– Брось, брось, похохатывать ему не приходится, -обиделся Нечаев. - Мы тоже танков его нащелкали - зарыдаешь! Носовых платков нехватит. Кальсоны на платки придется дать.

– Сам ты кальсоны! По какой такой причине обрадовалсянемецкой железке? - крикнул Рубин Нечаеву - Трофею обрадовался?

– А что? - сказал Нечаев. - Парабеллум у немцев - будьздоров!

Рубин встал, коротконогий, квадратный, обегая землянкуналитыми кровью глазами, страшный в раскрытой злобе ко всему - к войне, к этомушелковому немецкому белью, к этому бою, к окружению, к Нечаеву. И, порываясь квыходу из землянки, подхватив с земли карабин, прибавил крикливо в сторонуУханова:

– Чтоб трофеи я эти ел? С голода околею - в рот невозьму!..

– А ну, Рубин, вернись и сядь!

Уханов, сказав это, прекратил отпиливать финкой кусочкизамороженной, твердой копченой колбасы с белыми точками жира, сильным ударомвонзил финку в буханку хлеба. И тотчас Нечаев перестал играть парабеллумом - потому, как Уханов резко вонзил финку в хлеб, по тому, как переменилось выражениеего взгляда, почувствовалось недоброе. Остановленный этой командой"сядь!" и этим взглядом, Рубин, не остыв, круто нагнул шею,приготавливаясь сопротивляться, но показалось - на веках его блеснули слезы.

– Запомни, Рубин, я тоже от границы топаю, знаю, почемфунт пороха. Но даже если мы все до одного поляжем здесь, истерик не допущу! -сказал Уханов внушительно и спокойно. - Немцев-то все же мы зажали возле Волги,или это не так? Война есть война - сегодня они нас, завтра мы их! Тыкогда-нибудь на кулачках дрался, приходилось? Если тебе первому в морду давали,звон в чердаке был, искры из глаз летели? Наверняка небо с овчинку казалось.Главное - суметь подняться, кровь с морды вытереть и самому ударить. И мы ихударили, Рубин! Другая драка пошла. Не обручальное колечко фрицам подарили напамять. Ладно. Мне наплевать на болтовню! Будь тут какой-нибудь хмырь, он бы,гляди, припаял тебе паникерство. А я не то слышал. Сядь. Хлебни из этой фляжки.И нервишки в узду возьми. Все! Больше ни слова!

– Вот-вот… Паникерство. Слово такое больно грозное.Чуть что - паникерство! - выговорил едко Рубин. - А мне, сержант, умереть -легче воды выпить. Страшнее того, как я дочек своих ногтями выкапывал, небудет. Как хочешь обо мне думай…

– Думаю как надо. Лошадей твоих побили - пойдешь ко мнев расчет. Рядом умирать будем. - Уханов усмехнулся. - Веселее… А может, еще ипопляшем!

– Куда уж!..

И, не закончив фразу. Рубин поставил карабин в темный уголземлянки, сел там в тени, незаметно стряхнул злые слезы с глаз, достал кисет,стал сворачивать цигарку корявыми, скачущими пальцами.

– Зоя, как Давлатян? С ним можно поговорить?..

– Сейчас нет. Я хотела тебе сказать… Когда он приходитв сознание, все спрашивает, жив ли ты, лейтенант. Вы из одного училища?

– Из одного… Но есть надежда? Он выживет? Куда егоранило?

– Ему досталось больше всех. В голову и в бедро. Еслинемедленно не вывезти в медсанбат, с ним кончится плохо. И с остальными тоже.Ничем уже не могу помочь им. Обманываю, что скоро прибудут повозки. Но,по-моему, мы совсем отрезаны от тылов. Куда вывезти? Кто знает, где медсанбат?

– Скажи, на энпэ связь есть с кем-нибудь?

– Связи нет. Без конца настраивают рацию. Это знаю.Связисты там, с Дроздовским. Где ты был, лейтенант, после того, как я побежалак орудию Чубарикова? Ты видел тот танк, который раздавил орудие?

– Я не знал, что ты…

– Забудь то, лейтенант. Я ничего не помню. Было жуткоечувство, даже дрожали коленки. Ах да, кажется, я тебя просила насчет моего"вальтера". Это, конечно, смешно. Хочу жить сто лет, нарожу назлосебе и всем десять детей. Ты представляешь, десять очаровательных мордочек застолом, у всех белые головки и измазанные кашей рты? Знаешь, как на коробке"Корнфлекса"?