В круглых скобках () номера подстраничных примечаний автора.

Кузнецову не спалось. Все сильнее стучало, гремело по крышевагона, вьюжно ударяли нахлесты ветра, все плотнее забивало снегом едваугадываемое оконце над нарами.

Паровоз с диким, раздирающим метель ревом гнал эшелон вночных полях, в белой, несущейся со всех сторон мути, и в гремучей темнотевагона, сквозь мерзлый визг колес, сквозь тревожные всхлипы, бормотание во снесолдат был слышен этот непрерывно предупреждающий кого-то рев паровоза, ичудилось Кузнецову, что там, впереди, за метелью, уже мутно проступало заревогорящего города.

После стоянки в Саратове всем стало ясно, что дивизию срочноперебрасывают под Сталинград, а не на Западный фронт, как предполагалосьвначале; и теперь Кузнецов знал, что ехать оставалось несколько часов. И,натягивая на щеку жесткий, неприятно влажный воротник шинели, он никак не могсогреться, набрать тепло, чтобы уснуть: пронзительно дуло в невидимые щелизаметенного оконца, ледяные сквозняки гуляли по нарам.

"Значит, я долго не увижу мать, - съеживаясь от холода,подумал Кузнецов, - нас провезли мимо…".

То, что было прошлой жизнью, - летние месяцы в училище вжарком, пыльном Актюбинске, с раскаленными ветрами из степи, с задыхающимися взакатной тишине криками ишаков на окраинах, такими ежевечерне точными повремени, что командиры взводов на тактических занятиях, изнывая от жажды, небез облегчения сверяли по ним часы, марши в одуряющем зное, пропотевшие ивыжженные на солнце добела гимнастерки, скрип песка на зубах; воскресноепатрулирование города, в городском саду, где по вечерам мирно играл натанцплощадке военный духовой оркестр; затем выпуск в училище, погрузка потревоге осенней ночью в вагоны, угрюмый, в диких снегах лес, сугробы, землянкиформировочного лагеря под Тамбовом, потом опять по тревоге на морознорозовеющем декабрьском рассвете спешная погрузка в эшелон и, наконец, отъезд -вся эта зыбкая, временная, кем-то управляемая жизнь потускнела сейчас,оставалась далеко позади, в прошлом. И не было надежды увидеть мать, а онсовсем недавно почти не сомневался, что их повезут на запад через Москву.

"Я напишу ей, - с внезапно обострившимся чувствомодиночества подумал Кузнецов, - и все объясню. Ведь мы не виделись девятьмесяцев…".

А весь вагон спал под скрежет, визг, под чугунный гулразбежавшихся колес, стены туго качались, верхние нары мотало бешеной скоростьюэшелона, и Кузнецов, вздрагивая, окончательно прозябнув на сквозняках возлеоконца, отогнул воротник, с завистью посмотрел на спящего рядом командиравторого взвода лейтенанта Давлатяна - в темноте нар лица его не было видно.

"Нет, здесь, возле окна, я не усну, замерзну допередовой", - с досадой на себя подумал Кузнецов и задвигался,пошевелился, слыша, как хрустит иней на досках вагона.

Он высвободился из холодной, колючей тесноты своего места,спрыгнул с нар, чувствуя, что надо обогреться у печки: спина вконец окоченела.

В железной печке сбоку закрытой двери, мерцающей толстыминеем, давно погас огонь, только неподвижным зрачком краснело поддувало. Ноздесь, внизу, казалось, было немного теплее. В вагонном сумраке этот багровыйотсвет угля слабо озарял разнообразно торчащие в проходе новые валенки,котелки, вещмешки под головами. Дневальный Чибисов неудобно спал на нижних нарах,прямо на ногах солдат; голова его до верха шапки была упрятана в воротник, рукизасунуты в рукава.

– Чибисов! - позвал Кузнецов и открыл дверцу печки,повеявшей изнутри еле уловимым теплом. - Все погасло, Чибисов!

Ответа не было.

– Дневальный, слышите?

Чибисов испуганно вскинулся, заспанный, помятый,шапка-ушанка низко надвинута, стянута тесемками у подбородка. Еще не очнувшисьото сна, он пытался оттолкнуть ушанку со лба, развязать тесемки, непонимающе иробко вскрикивая:

– Что это я? Никак, заснул? Ровно оглушило менябеспамятством. Извиняюсь я, товарищ лейтенант! Ух, до косточек пробрало меня вдремоте-то!..

– Заснули и весь вагон выстудили, - сказал с упрекомКузнецов.

– Да не хотел я, товарищ лейтенант, невзначай, безумыслу, - забормотал Чибисов. - Повалило меня…

Затем, не дожидаясь приказаний Кузнецова, с излишнейбодростью засуетился, схватил с пола доску, разломал ее о колено и сталзаталкивать обломки в печку При этом бестолково, будто бока чесались, двигаллоктями и плечами, часто нагибаясь, деловито заглядывал в поддувало, гделенивыми отблесками заползал огонь; ожившее, запачканное сажей лицо Чибисовавыражало заговорщицкую подобострастность.

– Я теперича, товарищ лейтенант, тепло нагоню! Накалим,ровно в баньке будет. Иззябся я сам за войну-то! Ох как иззябся, кажнуюкосточку ломит - слов нет!..

Кузнецов сел против раскрытой дверцы печки. Ему неприятнабыла преувеличенно нарочитая суетливость дневального, этот явный намек на своепрошлое. Чибисов был из его взвода. И то, что он, со своим неумереннымстаранием, всегда безотказный, прожил несколько месяцев в немецком плену, а спервого дня появления во взводе постоянно готов был услужить каждому, вызывалок нему настороженную жал ость.

Чибисов мягко, по-бабьи опустился на нары, непроспанныеглаза его моргали.

– В Сталинград, значит, едем, товарищ лейтенант? Посводкам-то какая мясорубка там! Не боязно вам, товарищ лейтенант? Ничего?

– Приедем - увидим, что за мясорубка, - вяло отозвалсяКузнецов, всматриваясь в огонь. - А вы что, боитесь? Почему спросили?

– Да, можно сказать, того страху нету, что раньше-то,-фальшиво весело ответил Чибисов и, вздохнув, положил маленькие руки на колени,заговорил доверительным тоном, как бы желая убедить Кузнецова: - После, какнаши из плена-то меня освободили, поверили мне, товарищ лейтенант. А я цельныхтри месяца, ровно щенок в дерьме, у немцев просидел. Поверили… Война вон какаяогромная, разный народ воюет. Как же сразу верить-то? - Чибисов скосилсяосторожно на Кузнецова; тот молчал, делая вид, что занят печкой, обогреваясь ееживым теплом: сосредоточенно сжимал и разжимал пальцы над открытой дверцей. -Знаете, как в плен-то я попал, товарищ лейтенант?.. Не говорил я вам, а сказатьхочу. В овраг нас немцы загнали. Под Вязьмой. И когда танки ихние вплотнуюподошли, окружили, а у нас и снарядов уж нет, комиссар полка на верх своей"эмки" выскочил с пистолетом, кричит: "Лучше смерть, чем в пленк фашистским гадам!" - и выстрелил себе в висок. От головы брызнуло даже.А немцы со всех сторон бегут к нам. Танки их живьем людей душат. Тут и…полковник и еще кто-то…

– А потом что? - спросил Кузнецов.

– Я в себя выстрелить не мог.. Сгрудили нас в кучу,орут "хенде хох". И повели…