Как-то Гёте на старости лет решил подсчитать время, которое он провёл в абсолютном счастье. Набралось у него – семь минут. Семь минут абсолютного счастья за восемьдесят лет. Я такой задачи себе не ставил, всю жизнь анализу не подвергал, но знаю точно: 20 секунд абсолютного счастья я испытал на Пушкинской площади, когда стоял и смотрел на человеческий муравейник, и даже слёзы наворачивались: боже мой, все эти люди пришли смотреть кино, из-за которого у нас срывало резьбу, которое мы рожали с такими сомнениями и скандалами, с такими муками…

34

О том, чем обернулся «большой успех», о новом хобби, судьбе Гайдая, культе личности Тарковского и Льве Толстом, описавшем ещё в конце XIX века, что такое «элитарное искусство»

Подобная история повторялась в каждом городе. Первый день фильм шёл в обычном режиме, а назавтра собиралась толпа и шла штурмовать кассы. В попытках прорваться на сеанс ломались двери, разбивались стёкла, места занимали не только на приставных стульях, но и в проходах прямо на полу. Премьера пришлась на февраль – не самый тёплый месяц в нашей стране, но люди стояли в огромных очередях за билетом в кино и даже не на текущий день. Хорошо, если попадёшь завтра-послезавтра, а то ведь и вообще только на следующую неделю достанется.

Картина имела неслыханный успех. В кинотеатрах даже расписание пересмотрели: первый сеанс начинался в восемь утра, а последний заканчивался уже после двенадцати ночи, но с таким расчётом, чтобы народ успевал разъехаться по домам на общественном транспорте.

В статистике Госкино считался только первый год проката, и у нас вышло 89 миллионов зрителей. Уступили мы только «Пиратам ХХ века», значительную часть успеха которым обеспечили детские сеансы с дешёвыми билетами. Если учитывать, что наша картина двухсерийная и билеты на неё стоили соответственно, «Москва слезам не верит» – безусловный победитель по кассовым сборам. Потратив 500 тысяч рублей, мы собрали 50 миллионов.

Помню, как мне звонили весьма уважаемые люди с просьбой помочь попасть на сеанс, и это было неслыханно: лишний билетик искали в кино, как будто речь идёт о Театре на Таганке или «Современнике».

И, конечно, я не мог отказать себе в удовольствии – разве можно пройти мимо кинотеатра, когда на твой фильм так ломится народ? Я проходил в битком набитый зал посмотреть, как реагирует зритель, ощущая себя дирижёром, управляющим чувствами людей, потому что знал, что через секунду они расхохочутся, а сейчас у них возникнет ком в горле…

Это упоительное чувство, которым категорически нельзя увлекаться, потому что ощущение власти над толпой может иметь трагические последствия для психики. Я, слава богу, не впадал в эйфорическое состояние, как какой-нибудь безбашенный рок-музыкант, максимальная острота моих переживаний – ощущение праздника в душе, гордость за самого себя, за то, что сделал правильную ставку, выбрал именно эту, в основе своей неброскую историю, довёл её до кондиции, хотя многие меня отговаривали, начиная с Дунского и Фрида и заканчивая Верой Алентовой, говорившей после прочтения сценария Черныха: «Не надо это снимать!» Значит, я что-то понимаю в кино, обладаю чутьём, вкусом, в конце концов. Ощущение победы было грандиозным и вдохновляющим…

Жаль, что длилось оно недолго.

Стали появляться рецензии. Они отражали точку зрения самого передового нашего класса – творческой интеллигенции, лучших представителей кинематографического сообщества. Основной мотив критики: «Москва слезам не верит» – это неправильно сделанный фильм, это спекуляция, это игра в поддавки со зрителем, это индийское кино, пошлая мелодрама. А ведь я как раз этого и опасался, старался избежать дешёвых приёмов, делал всё, чтобы не оказаться на территории индийского кино с его карикатурными страстями, однако под впечатлением от рецензий я стал размышлять: а удалось ли мне уйти от мелодраматической пошлости? Постепенно, по мере знакомства с критикой, самоедство пересилило, и я стал серьёзно сомневаться, начал вспоминать сумасшедший успех индийского фильма «Бродяга» или ничем не обоснованный ажиотаж вокруг мексиканской мелодрамы «Есения», которую посмотрел 91 миллион советских зрителей. Я вспомнил, как в юности с обожанием смотрел «Бродягу» и делал это не один раз, подумал: может быть, действительно меня подвёл вкус и критика права в своих оценках?

Возможно, я бы и не пошёл на поводу у киноведов, не погрузился бы в самокопание, если бы не стал замечать пренебрежительного отношения коллег, многих из которых я считал своими приятелями, а некоторых даже друзьями. Постепенно я стал осознавать, что в киношной тусовке на мне поставили крест. Я чувствовал это, когда шёл, например, обычным маршрутом в ресторан Дома кино и попадал вместо привычной комфортной среды в зону глухого отчуждения. Я совершенно точно ощущал, как спину мою прожигают ненавидящие взгляды. Новое моё положение становилось по-настоящему невыносимым, а я даже ни с кем не мог поговорить на эту тему: Вера, как и я, подобным опытом не обладала и посоветовать ничего не могла.

Когда через пятнадцать лет Юля стала ведущей передачи «Я сама» и у неё случился никак не ожидаемый, взрывной, лавинообразный успех, история во многом повторилась. И уже она не могла понять, почему вокруг возникает вакуум, подруги предают, коллеги устраивают обструкцию, вставляют палки в колёса. Она возвращалась с работы в слезах, и я объяснял, опираясь на собственный опыт:

– Юля, это просто большой успех! Не пугайся.

– Почему они меня так? За что? Я не понимаю…

– За то, что у тебя большой успех. Ты просто это должна перетерпеть, пережить.

Мне в 1979-м ничего подобного никто не говорил. Конечно, когда ребёнок с младых ногтей слышит, что такое явление как зависть в творческой среде существует, когда это не абстракция, а часть реальной жизни, то вырабатываются соответствующие модели поведения. Скажем, в семье Михалковых наверняка звучала байка о том, как доставалось Сергею Владимировичу в связи с его текстом Гимна СССР, как он реагировал на ехидно-осуждающий вопрос: «Ну как ты мог такое написать?» А отвечал Михалков-старший блестяще, афоризмом: «Написал! И петь теперь будете стоя».

Я не получил ни в детстве, ни в юности подобного опыта, а потому переживал страшно. Ничего подобного фразе: «Петь будете стоя» – отвалите, мол, ребята – сказать я не мог. Я не понимал, что нужно просто эту ситуацию перетерпеть. Уместным в моём случае было бы холодное равнодушие, но у меня возникала реакция иного рода – в голове родилась малодушная мысль: «Зачем я снял этот фильм?» Ведь у меня всё было так прекрасно без него! Я имел нормальный, необременительный успех с фильмом «Розыгрыш». Успех, вполне достаточный для удовлетворения самолюбия и вполне приемлемый для коллег – его они могли пережить. Но успех картины «Москва слезам не верит» оказался для киношной тусовки невыносимым.

Пил я в это время много, курил непрестанно. У меня появилась новая компания – Саша Фатюшин и Борька Сморчков. Частенько к нам присоединялись Володя Кучинский и Гена Ялович. Иногда подъезжал почти не пьющий Серёжа Никитин, показывал нам новые песни. Думаю, он надеялся посотрудничать со мной в будущем и потому поддерживал отношения. Серёжа тоже сильно переживал, что в киношной среде с такой враждебностью отнеслись к картине, а я подливал масла в огонь. У меня в это время появилось хобби: я собирал коллекцию вырезок из газет и журналов и с мазохистским удовольствием зачитывал за столом какую-нибудь очередную критическую публикацию. Если под рецензией стояла фамилия известной персоны, маститого критика, можно было не сомневаться – разгром обеспечен.

Особенным образом на меня подействовал материал в одном из ленинградских журналов – отчёт о творческой встрече Михаила Ульянова, где среди прочих прозвучал зрительский вопрос о фильме «Москва слезам не верит». Тема была горячая, очереди в кинотеатры на нашу картину стали заметным событием общественной жизни. Ульянов ответил, дескать, дорогие мои, а что вы хотите, вы сами создали фильму рекламу: проголосовали ногами, пошли толпой на дешёвку, смотрели, разинув рты, эту сказочку…

И я смиренно принял очередную оплеуху, едва ли не согласившись с мэтром, который подхватил идею, высказываемую ранее многими другими экспертами по фильму «Москва слезам не верит». Правда, потом я задумался, засомневался. Возможно, сомнений бы не возникло, если бы кто-то другой заговорил о «сказочке» – не Ульянов.

А почему, собственно, «сказочка»?

Почему Михаил Александрович Ульянов использует это определение, хотя он сам приехал в Москву из глухого сибирского городка, поступил в один из лучших театральных вузов Москвы; ему ещё сорока не было, когда, сыграв в «Председателе», получил Ленинскую премию, а в сорок два стал народным артистом СССР.