правая рука архиепископа, ходил удрученый, занятый, осматривая все углы, и, несмотря на обширность зданий, примыкающих к дому священника, находил, что места для удобного размещение всех коней и людей, которые составляли свиту Бодзанты, было слишком мало.

Оживление в доме пробоща, почти у самых городских ворот, уже несколько дней было таким значительным, что обращало на себя внимание мещан. У людей из деревень, принадлежащих к приходу, приведённых для охраны и службы, спрашивали, что бы это могло означать, но те простачки мало что могли поведать.

Ксендз Хотек же, порывистый и чрезмерно раздражительный, на задаваемые ему вопросы нетерпеливо кричал:

– Что это может быть? Что? Архиепископ приезжает на встречу королевы и принцессы! Вы бы хотели, чтобы глава костёла приехал вдвоём или втроём? Без отряда и людей? Всё-таки с ним должна быть и служба, и двор, и духовенство, и, как подобает, вооружённые люди для безопасности и достоинства. Когда всё это ко мне заезжает, голова раскалывается, где поместить.

На это ему не отвечали, но в воротах со стороны костёла Св. Флориана ксендз Хотек заметил некую чрезвычайную активность, которой раньше не бывало.

Не только вертельники, но и вооружённые мещане там появлялись, ходили, становились у окон, в воротах, крутилась постоянная стража, не выпуская из рук бердышей.

Старшим над городской стражей в то время был некий Вробел, по имени Шимко, который командовал также всеми вооружёнными силами Кракова, состоявшими и из оплачиваемых и постоянно бдящих людей, и из городской челяди, которую созывали по мере необходимости. Каждая башня и ворота имели своё оружие, цейхгауз и людей, обязанных появляться на её защиту, когда давали знак.

Вробел, очень значительный издалека, потому что перерос головой самых высоких, а его борода и особенно усы были огромные, как мётлы, крикун с сильным, как труба, голосом, подвижный и при движении всегда то освежающийся, то согревающийся пивом, которое носили для него вёдрами, в эти дни особенно чувствовал расположение к воротам Св. Флориана, и почти от них не отходил.

Для подчинённых людей был это палач, а тот, кто из них попадал в его руки, выходил едва живым. Часто выпадал ему надзор, когда изгоняли из города, били плетью, разрывали конями и вбивали кол, он сам на это напрашивался, потому что любил эти кровавые забавы.

В городе его тоже боялись, а при одном звуке его голоса, усышанном вдалеке, картёжники прятали кубки и кости, подозрительные женщины тиснулись в углы, ссорящиеся и дерущиеся умолкали и исчезали. Когда нужно было выполнить что-то трудное и опасное, это поручали только ему. Поэтому внимание осведомлённых обращало то, что Вробел несколько дней почти постоянно стоял у этих ворот, не отходя оттуда ни на минуту.

Обычный люд в городе, который причину этого особенного внимания угадать не мог, сильно удивился. Некоторые начали тревожиться, увидев, что около ворот делались приготовления, словно для защиты от нападения, когда никто ни о какой опасности не слышал.

Заметили и то, что Добеслав из Курозвек, пан краковский, несколько раз заезжал на коне в ратушу, совещался с членами совета и войтом, а потом, как на разведку, пускался прямо к Францисканским воротам.

Тогда Вробел, чаще всего сидевший над кружкой пива, бросал кубок и, как ураган, сбегал вниз по лестнице, останавливался, выпрямившись, перед старым паном и давал ему, с должным уважением, какие-то знаки договорённости.

Так в доме священника и в воротах прошло несколько дней в ожидании прибытия архиепископа, при бдившей днём и ночью страже.

Тем временем собравшиеся в Новом Сонче паны получили информацию, что королева с принцессой на назначенный день прибыть не смогут по причине сильного паводка.

Должны были, наконец, положить конец всякой неопределённости, и осиротевшее государство вскоре надеялось увидеть на троне дочку Людвика, а тут снова всё пришлось откладывать, всё пошатнулось.

Панов и начальников чуть ли не отчаяние охватило по причине этих бесконечных проволочек. Кто-то, разочаровавшись, возвращался в Краков, другие скакали в Кощиц, где остановилась королева, и там требовали от неё, наконец-то, решительного обещания, что принцесса Ядвига ко дню св. Марцина обязательно приедет в Польшу.

Вернулись с этим обещанием: Добеслав из Курозвек первый, потом молодой Спытек из Мелштына, Ясько из Тарнова, Вицек из Купы, Судзивой из Шубина, все те, кто, опасаясь Семко, хотели для себя принцессу, и те, кто хотел, чтобы принцесса была с ним, потому что почти каждый думал по-разному. Столько проволочек и разочарований со стороны королевы Елизаветы уже многих фактически довели до отчаяния.

Спытек из Мелштына, ярый защитник королевы и принцессы, с трудом мог успокоить недовольных.

Как раз вернулись послы из Кошиц, когда в Кракове объявилось это беспокойство.

Хафнул, дождавшийся, наконец, прибытия каштеляна и с ним главнейших краковских панов, имел надежду быстро завершить своё тайное посольство, Кечеру сначала было трудно попасть к кому-либо из них. Все, измученные новой задержкой и вынужденные ждать до осени, теряли голову и охоту заниматься общественным делом.

И старый Ясько из Тенчина, тот, который почти из рук Семко вырвал корону в Серадзе, прибыл, чтобы поговорить с другими. Кечер сначала попал к нему.

Мужчина большого авторитета, но и не меньшей гордости, Ясько из Тенчина, когда ему объявили о мещанине, даже не подозревал, чтобы он о более важных вещах посмел с ним говорить. Он мог догадываться о денежных делах, какой-то торговле, споре.

Тем временем, краковский член совета, видя вокруг многочисленных слуг и придворных, должен был просить пана поговорить с ним наедине.

Удивлённый пан из Тенчина поднял брови.

– Какую ты можешь принести мне тайну? – сказал он с улыбкой.

Кечер бывал подчас шутливым и весёлым; он очень низко поклонился.

– Слепой курице удалось найти зёрнышко, – сказал он, – ваша милость, дайти мне аудиенцию, а потом рассудите, имел ли право бедолага мещанин просить вас на личный разговор.

– В самом деле, из-за одного любопытства я готов слушать, – ответил каштелян, отправляя людей кивком. – Ты прав, прошу.

Кечер начал. Вылушивание дела не пошло у него так складно, как у другого, кто бы умел расставить слова, разгладить и вести их, как солдат, в битву, живо и в порядке. Он слегка заикался, наболтал слишком много, а достаточно не сказал, затянул много узлов, не умея их развязать, но слушатель, умный господин, лучше то понял, чем было сказано.

Докончив, Кечер прицеплял ещё ненужные дополнения, потому что ему казалось, что его, может, не поняли, когда Ясько из Тенчина, нахмурившись, после важного молчания выкрикнул:

– Кечер, если бы случилось то, что ты мне принёс, я бы тебя озолотил! Смилуйся, дай же