Во сне, как всегда, когда донимала старая рана, он снова скакал в ночь на Орлике и боялся не успеть. Только вот Орлик скакал не по твердой земле, а по болотной топи, совсем как та, что расстилалась за колючей проволокой, окружавшей лагерь. И потому, несмотря на бешеный темп скачки, почти не двигался с места. Только тряска пульсирующей болью отдавалась в плече. Но как только Гриша собирался соскочить с седла и бежать так, бросив ленивого коня, сон обрывался, чтобы, едва проснувшийся страдалец смежит веки, начинаться снова и снова, будто заезженная пластинка на дряхлом патефоне…

Капитан в очередной раз открыл глаза и долго не мог понять в тусклых предутренних сумерках, почему так четко слышен стук копыт Орлика, если они скачут по болоту? И вообще откуда здесь, в знакомой до последнего гвоздя комнате, взялся Орлик? Затуманенному сонной одурью мозгу потребовалось несколько минут, чтобы осознать, что топот копыт — это стук в дверь. Да к тому же не привычно-деликатный, а отрывистый, заполошный, сам по себе внушающий тревогу.

Григорий Никифирович сунул руку под подушку и вытащил «наган»: лагерь — это вам не спокойная городская служба, оружие тут не табельная принадлежность, а вещь вполне необходимая. И как обычно, когда рубчатая рукоять удобно ложилась в ладонь, ощутил спокойствие и уверенность. Будто от рукопожатия сильного и уверенного командира. Это ведь был тот самый наган, что Гриша нашел на теле зарубленного беляками ротного. Его ему вручили в палате выздоравливающих с привинченной к рукояти мельхиоровой пластинкой. «Верному бойцу с контрреволюцией Г. Полешкову». Именному оружию завидовали инструкторы в школе, за него уважали командиры, не говоря уже о товарищах по службе. И нынешний начальник безропотно позволил ношение старого потертого револьвера помимо положенного по уставу «ТТ».

— Кого там черт принес ни свет ни заря? — буркнул капитан, засовывая наган сзади за опояску спешно натянутых галифе и делая шаг к двери. — Пожар, что ли?

— Это я, товарищ капитан, — узнал Григорий Никифирович голос сержанта Литовцева, своего ординарца. — Че-пе у нас, товарищ капитан!

— Что за че-пе, — дверь отворилась, пропуская здоровенного — косая сажень в плечах — сержанта.

— В третьем бараке побоище.

— Блатные, что ли, опять врагов народа мать-Родину любить учат? — зевнул Полешков, успокаиваясь: рукоприкладство по отношению к «политикам» считалось чуть ли не обязанностью уголовников, и начальство смотрело на это сквозь пальцы.

— Наоборот, товарищ капитан! Политики урок колошматят почем свет стоит. Слышите?

Где-то далеко грохнул винтовочный выстрел, другой.

— Что ж ты молчал! — сон враз слетел с капитана. — Это же бунт! Охрану — в ружье!..

Валерий Степанович сначала не понял, что негромкий звук, оторвавший его от дела, — стук в окно. Зельдович, развалившись на своей кровати, храпел, как трактор, и Зубов в первый момент подумал, что это ночной мотылек настойчиво бьется в стекло, привлеченный светом керосиновой лампы, и продолжил делать записи в полевом журнале, но стук продолжался. Геолог взял лампу, поднес к окну и увидел по другую сторону стекла человеческое лицо, показавшееся незнакомым. Только через минуту внимательного изучения запрокинутой бородатой физиономии он понял, что знает этого человека.

— Лапин? Вы?

Иван Лапин жестами показал бывшему начальнику, чтобы тот вышел во двор, и Валерий Степанович повиновался, ничего не понимая: весь прошедший год оба рабочих сторонились его и Льва Дмитриевича. Да геологи, честно говоря, и не тяготились этим — слишком уж неприятны обоим были речи, что те вели после пленения экспедиции.

— Доброй ночи, Валерий Степанович, — чуть ли не в пояс поклонился вчерашний ренегат бывшему начальнику. — Не разбудил я вас часом?

— Я еще не ложился, Лапин, — Зубов не скрывал своей неприязни к источающему елей мужику. — У вас ко мне какое-то дело?

— Да какое у меня может быть дело? Это у вас дела, а у нас делишки…

— Бросьте словоблудие, Лапин. Или говорите, зачем пришли, или я откланиваюсь, — он взялся за ручку двери, иллюстрируя свои намерения.

— Постойте, постойте, Валерий Степанович, — заторопился Лапин. — Я слышал, что надоело вам тут?

— Да уж, — не стал кривить душой геолог. — Засиделись мы в этом месте… Вы что-то можете предложить?

— Да что мы можем предложить… Мы люди маленькие…

— Тогда перестаньте отнимать мое время.

— Ну куда вы торопитесь, товарищ Зубов…

«Ага! — подумал Валерий Степанович. — Я уже товарищ! Какой прогресс!»

— Местные куда-то собираются, целые обозы угоняют… Крестьяне уже почти все убрались отсюда, горожане тоже пакуются… Народишку едва треть осталась.

— Я это заметил, — кивнул Зубов. — Это все, что вы хотели мне сказать?

— А заметили, что вояки тоже куда-то собрались? — прищурился Лапин. — И не вслед за мирными жителями.

— Куда же?

— А бог его знает. Но только лагерь они вчера на берегу озера разбили. Прямо напротив той дырки в горе, что к нам ведет. В СССР.

— И что?

— А сейчас там нет никого. Ни палаток, ни лошадей.

— Куда же они делись?

И тут до геолога начало доходить. Белогвардейцы, окопавшиеся здесь, затеяли какую-то военную операцию в том, привычном мире! Не такую ли, как десять лет назад, когда, внезапно появившись из болот, напали врасплох на Кедровогорск? Их немного, но внезапность удара может удесятерить его силу. И поэтому они уводят от греха подальше мирное население, опасаясь справедливого возмездия… В таком случае оставаться здесь просто-напросто преступно — нужно предупредить своих любой ценой!

— Я тут с одним солдатиком перетакнулся, — гнул свою линию Лапин. — И он мне по дружбе намекнул, что охрана «дефиле» этого ихнего сейчас — всего несколько человек.

Он не стал говорить начальнику, что разговорчивость стражника была оплачена, и оплачена весьма дорого — золотом. К чему ему знать, что они с дружком теперь вовсе не те нищие поденщики, какими были год назад? Жаль только, что караульный тот должен был отправляться в глубь Запределья для охраны обоза с ценным имуществом, а то можно было попытаться обойтись и без ученых голов — золотишка бы хватило с лихвой…

— И связи у них через проход нет. Если прорвемся — погони можно почти не опасаться.

— Я знаю.

— А я знаю, где провод телефонный к воротам проложен… — Лапин принялся изучать звезды в небе.

— Значит…

— Значит, мешкать не стоит, Валерий Степанович. Будите вашего еврейчика — отсюда слыхать, как он подушку давит, — собирайте манатки и — деру! Другого случая может и не быть. Утащат нас в глубь страны и каюк. Навсегда тут останемся. Мы с Мякишевым давно готовы — дело за вами.