в неделю. Шубертовская «Аве Мария» стоит пятнадцать долларов. Хотите – платите, не хотите – ваше дело. Вот уж не собираюсь петь «Я знаю сад, где розы спят». Я настоящая мегера, Роджер! На свадьбах исполняю «Куда путь держишь?» Генделя – пятнадцать долларов. Я ни за что не стану петь «О, пообещай мне!». Многие из себя выходят, но у меня все равно есть работа. Роджер, а чем занимаешься ты?

– Об этом позже. Как получилось, что ты рассталась с отцом ребенка?

– Ну… Он меня ударил. Мы жили тогда в душной комнатенке в гостинице, и он все пытался научить меня танцевать и петь «Вот как мы пляшем канкан в Кентукки». Только представь себе! Я заявила, что делать это не буду, и стала над ним смеяться. Он ударил меня, крепко ударил, потом разрыдался. Он любил меня, правда, но по-своему. Когда он ушел, я забрала его аметистовое кольцо и переехала в этот клуб для работающих девушек. Первое время мыла посуду и помогала стряпать, пока не убедила их, что знаю, как надо вести дела в пансионах. Меня назначили экономкой: а в католической больнице я родила чудесного малыша, и все время пела: пела соседкам по палате, пела даже во время родов. Доктор и сестры умирали со смеху. Джованнино появился на свет под смех, под мои пронзительные крики и под «Аллилуйю» Моцарта. Сын хоть и родился семимесячным, но такой же крепкий, как его мать. Я собираюсь завести сотню мальчишек и девчонок – таких же красивых и сильных, как он.

Роджер не мог глаз оторвать от лица сестры. Его мать, у которой была такая чудесная улыбка, улыбалась редко, – точнее, никогда не улыбалась!

– Обо мне достаточно! Расскажи лучше, как ты?

– Я работаю в газете, пишу…

– О, неужели правда? Когда-нибудь ты станешь так же хорош, как Трент. Ты читал его статьи?

– Да.

– Я их храню. Какие-то послала маме. Маэстро считает, что они очень хорошо написаны, а синьора Лаури собрала их все до единой.

– Лили, я и есть Трент.

– Ты Трент? Ты действительно Трент? О, Роджер, папа так гордился бы тобой!

На следующий день маэстро устроил у себя в студии музыкальный вечер для друзей, чтобы познакомить их с тремя своими учениками, и Лили в их числе. Роджер всегда знал, что его мечтательная, слегка рассеянная сестра прекрасно поет. Что поразило его сейчас, так это благородство фразировки и широта ее диапазона. Она заставляла звенеть стекла в окнах от страстного выражения счастья и горя. Роджер подумал: «Как мама гордилась бы ею!»

Он стал любимчиком в доме маэстро, а синьора Лаури приняла его в число своих сыновей – трех живущих и двух уже умерших. Он занимал место рядом с ней во время ужинов, которые по миланской традиции состояли по меньшей мере из девяти блюд. То были торжества, связанные с семейными датами, годовщинами друзей, а также днями рождения Гарибальди, Верди и Манцони.

Маэстро уже было за шестьдесят. Много лет назад в Нью-Йорке он попал в весьма затруднительную ситуацию из-за банкротства оперной труппы, в которой выступал к качестве помощника дирижера, хормейстера, а также, если требовалось, пел баритоновые партии. Оттуда его пригласили в Чикаго, преподавать пение в консерватории, но та тоже приказала долго жить. Он остался в Чикаго и не пожалел об этом. Каждые пять лет вся семья возвращалась в Милан, чтобы навестить родственников.

Маэстро, высокий, худой мужчина, с осанкой как у командира по строевой подготовке, одевался с иголочки, укладывал кок на голове, носил роскошные усы, всегда нафабренные и надушенные. Держал он себя как укротитель львов, привыкший к их коварству: в глазах сверкали молнии. У синьоры Лаури жизнь была не сахар: во всем на свете, что вызывало его неудовольствие, муж считал виноватой ее. Это и его нерадивые ученики, и расстройство пищеварения; и непогода (то снег идет три дня, то жара стоит сорокаградусная). И все же маэстро был неразрывно связан с женой. Если бы вдруг синьора Лаури умерла, он быстро превратился бы в противного манерного старикана – дряхлого и опустошенного. Когда на него накатывали приступы бессильного гнева, на жену обрушивались волны сарказма: ей в вину ставилась его разрушенная жизнь, отсутствие уважения со стороны детей… Она встречала все обвинения с высоко поднятой головой и пылающим взглядом, от которого могла бы засохнуть виноградная лоза. Ссоры были необходимы, тем более такие возвышенные, как в опере; примирения тоже были бурными, со слезами, мольбами о прощении. Синьора Лаури все прекрасно понимала. Такова семейная жизнь. У нее было кольцо на пальце, был свой дом, и она родила ему десятерых детей. Ее самые большие переживания касались измен мужа и своей собственной комплекции. Как-то раз синьора показала своему названному сыночку Роджеру фотографию, сделанную с картины современного художника. Оригинал висит в галерее в Риме, сказала она. На картине была изображена молоденькая, лет шестнадцати, девушка, которая стоит у парапета над озером Комо. Роджер поднял глаза, испытующе посмотрев на нее, и она, слегка покраснев, покивала: «La vita, la vita!»[36].

Маэстро говорил на нескольких языках с точностью преподавателя пения и с удовольствием человека, для которого любой язык сам по себе представляет предмет творчества. У него вошло в привычку после ужина уводить Роджера к себе в студию. Ему хотелось поговорить. Лили и дочери маэстро просили разрешения присоединиться к ним, но получали решительный отказ – это время предназначалось для «мужских разговоров».

Так Роджер открыл для себя еще одного Сатурна.

Что есть искусство?

Роджер был невысокого мнения об искусстве. Особняки богатеев (это свадьбы и самоубийства), а также изысканные бордели (нанесение увечий), куда он наведывался в качестве репортера, были набиты предметами искусства – бронзовые девушки высоко в руках держали лампы, на картинах разоблачившиеся дамочки готовились принять ванну. А еще были стада коров и монахи, которые рассматривают на свет бокалы с вином. В католических храмах тоже было много предметов искусства, хотя в основном искусство занималось прелестными девушками.

– Мистер Фрэзиер, произведения искусства – это единственный искупающий вину продукт цивилизации. История сама по себе не значит ничего. История – это свидетельство повторяющихся падений человека, который пытается освободиться от своей безнадежной природы. Те, кто наблюдает в этих попытках какой-то прогресс, обманываются, так же как и те, для кого они являются свидетельством постепенного упадка. Пара шагов вперед, пара – назад. Человеческая природа подобно океану, неизменному и не способному измениться. Сегодня полное спокойствие, завтра шторм, но это все тот же океан.