совершенно безжалостна в бизнесе. Как и Роджер, она сама пробивала себе путь в Чикаго. Деметрия начала свое восхождение в четырнадцать лет с того, что пришивала искусственные цветы на шляпки в мастерской с чудовищными условиями труда, в настоящей потогонке, где работали по двенадцать часов в день за нищенскую оплату. В шестнадцать она была уже мастером, к двадцати занималась закупкой материалов и заведовала поисками рынков сбыта, а в двадцать один год открыла собственную потогонную мастерскую. В тот момент на рынке хорошо продавались безобразного вида домашние платья. Каждое воскресенье она навещала своего ребенка, который жил на ферме недалеко от Джолиет, где Роджер с ней и познакомился. (об этом статья Трента «Конуры для младенцев»).

Мадам Анн-Мари Бланш из канадской провинции Квебек, вся – розовое золото, невысокая и пухленькая, двадцати девяти лет (по ее словам) занималась тем, что обслуживала свадьбы и поминки, а также собрания разных патриотических организаций и их съезды. По окончании какого-то ужина Роджеру – человеку, имевшему опыт в ресторанном деле, – пришлось отправиться на кухню, чтобы помочь упаковать посуду и столовое серебро в огромные корзины. Как раз в это время мадам Бланш расплачивалась с армией своих поваров и официантов. Роджер, между делом понаблюдав за ней, понял, что перед ним организационный гений; а мадам Бланш поняла, что он это оценил. Она попросила его задержаться, чтобы выпить по чашечке кофе. Теперь ей можно было скинуть туфли и немного отдохнуть. Мадам Бланш страдала от бессонницы и страшилась возвращения домой. Роджер взял на себя смелость заметить, что еда, которую она подает, не очень аппетитна. Она прыснула в ответ:

– Да-да, но им нравится. Все, что мне нужно, мистер Фрэзиер, это заработать денег. Если вы остановитесь и подумаете пять минут – всего лишь пять минут! – о том, какой жизнью живет женщина, то поймете, что главное, в чем она нуждается больше и нужна прежде всего, это деньги. И девочка, и жена, и вдова. Конечно, я говорю о здравомыслящей женщине.

Мадам Бланш знала, что он пишет под псевдонимом Трент, и тоже собирала его статьи. Ей очень хотелось кому-то рассказать о своей жизни, но желающих ее слушать в этом мире никак не находилось. Сначала исподволь, но потом с пугающей быстротой до Роджера дошло, что существуют две Анн-Мари: одна напористая, которая занимается бизнесом, сплошь розовое и золотое, легко отзывавшаяся на улыбку, и другая – испуганная девочка не старше семнадцати, которая боялась смерти и адских мук, которую преследовали детские воспоминания, которой страшно хотелось услышать доброе слово, поделиться с кем-то переживаниями, ощутить человеческое тепло. Ему открылось, что она подкрепляла в себе мужество, выпивая на ночь полпинты crème de menthe[35]. И уже немного погодя Анн-Мари бросилась к нему на грудь в приступе страха, демонстрируя полную зависимость от него и полную признательность. Роджер был еще мало искушен, чтобы испугаться, а кроме того, мы все приходим в этот мир, чтобы как можно больше узнать о нем.

Чернокожая Лаурадель двадцати семи лет была певицей и совладелицей танцзала «Олд-Дикси» («Прекрасный танцевальный пол, только для леди и джентльменов!»). Время от времени Роджер заходил в это заведение ближе к двум ночи, чтобы послушать ее выступление (особенно ему нравились «Не пой мне эту песню, сойка» и «Я иду по воде и не чувствую страха»).

Двадцатишестилетняя Руби Моррис, уроженка Гавайских островов и наполовину японка, была удочерена четой миссионеров и перевезена в Штаты, где система общественных школ дала ей так много, что уже скоро девочка переросла своих приемных родителей, учителей, а заодно всех ласково-сентиментальных благодетелей, которые относились к ней как к очаровательной куколке, мешая тем самым развиваться. Руби отказалась от христианства, заново выучила японский, приняла буддизм и стала жить самостоятельно, с помощью немногочисленной японской общины Чикаго, открыв магазинчик, где торговала разной экзотикой, кимоно, веерами – всем, что можно подарить. И процветала.

К каждой своей связи Роджер относился со страстью, отдаваясь ей чуть ли не с яростью. Иногда одновременно их было несколько, что могло плачевно сказаться на нем, даже несмотря на завидное здоровье, которым были наделены все члены семьи Эшли. Его разгульная жизнь, впрочем, закончилась так же резко, как началась, и без сожалений. Все прошло под знаком сохранения независимости. Он не давал никаких обещаний и не предъявлял никаких прав. Деметрия и Руби были готовы стирать ему белье; Анн-Мари и Лаурадель – дарить рубашки и обувь; Руби и Анн-Мари предлагали ему жить вместе, но он избегал даже тени зависимости.

Эти молодые женщины чувствовали, что с ним что-то не так, что он преследует какие-то другие цели помимо удовлетворения чувственности и тщеславия. Они также знали, что он честен, но что у него есть какие-то проблемы. Не догадываясь об этом, Роджер взывал к их способности понимать и служить ближним и в свою очередь приносил им свой исключительный дар – его любовный пыл содержал большую долю удивления, любопытства и откровения. Они привыкли, что их желают, а вот что выслушивают – было внове.

Лаурадель

– Я привыкла, что ты приходишь и садишься в темный угол, но вовсе не прячешься от меня, мальчик, а слушаешь. А потом говоришь что-нибудь вежливое и опускаешь двадцать центов на блюдце. Я ничего не забываю. Как-то ты принес газету со статьей о нашем танцзале и моем пении, и к нам начали ходить белые люди, так что пришлось поставить дополнительно еще восемь столиков. Ты не спишь, ушастик?

– Нет, я тебя внимательно слушаю, Лаурадель.

– Давай спи, если хочешь… О, мужчины! Но вот из-за того, что ты написал про меня: что я хорошая певица, но не должна петь вещи, от которых попахивает дурным вкусом, – чуть с ума не сошла! Сначала никак не могла понять, что это значит, стала расспрашивать людей. Кто-то сказал, что это означает «вульгарный», «банальный», «грязный»! О, я была просто вне себя, проклинала и тебя, и твой кошачий нюх в придачу! Следующей ночью, когда ты пришел опять, мне захотелось подойти к твоему столику и сказать: «Пошел отсюда вместе со своим вкусом. Нам тут не нужно ни тебя, ни твоего дерьмового вкуса». Ты, гад этакий!.. Ты!..

– Перестань меня лупить, Лаурадель.

– Знай же: я люблю петь только о том, что мне дорого: о моей религии и о любви. И не собираюсь спрашивать разрешения у тебя, мистер Отменный Вкус. Извини, что наподдала тебе, мальчик из газеты: я же ничего не сломала тебе, ни одной косточки. Тебе не стыдно: лежишь вот