– Разумеется. – Он похлопывает меня по плечу. – Все будет в полном порядке. И мы как следует позаботимся о вашем отце. Договорились?

– Спасибо, – киваю я.

Доктор Эвелин крепко берет меня за руку, ведет по коридору. Мы находим свободный ряд оранжевых пластиковых кресел рядом с торговым автоматом и садимся.

Молчим. Я столько всего хочу сказать ей в эту минуту, но слова не идут с языка. Она отбрасывает челку с моего лица, пристально всматривается. Я никогда раньше не обращал внимания на цвет ее глаз: они, оказывается, яркие, как фиалки. А может, это темные круги, словно углем нарисованные под ними, заставляют их сиять. Улыбается, показывая широкую щербинку между передними зубами.

– Джонатан… – Она гладит мои руки. – Джонатан, я знаю, тебе не терпится вернуться к отцу, но я рада, что поймала тебя, прежде чем… Мне нужно столько рассказать. Господи, даже не знаю, с чего начать, я…

– Я не болен, – перебиваю я.

Она перестает гладить мои ладони.

– Меня не надо лечить. И никогда не надо было. И я больше никогда не буду проходить эти процедуры. – Слова вылетают из моего рта одновременно со слезами, катящимися из глаз.

– Я знаю, – отвечает она тихо. – И я прошу прощения… я была неправа…

Одергиваю руки.

– Что?

– Я была неправа. – Она поднимает взгляд к потолку, качает головой, словно разговаривает сама с собой. – Я просто делала то, чему меня учили, что преподавали в медицинской школе. Но понимала, что что-то не так… мне следовало доверять своей… – Вытаскивает салфетку из кармана плаща, сморкается, откашливается. Выпутывает очки из волос и надевает их. Возвращение маски Доктора-Аналитика.

– Ты ведь помнишь, я ездила на психиатрическую конференцию на Гавайи, верно? – Киваю. – Ну… На этот раз она проходила очень бурно. Люди из Фронта освобождения геев ворвались в зал, требуя предоставить им слово. В их числе был один из наших врачей, и… ну, то, что они говорили, Джонатан, как делились своей искренностью, страстью и болью… Это изменило меня. В последнее время проводится масса исследований, опровергающих все, что нам говорили в школе насчет… гомосексуальности… и насчет того, можно ли ее исцелить, и, ну… – Рвет в клочки салфетку и смотрит на меня уже не как Доктор-Аналитик – нет скорее как заблудившаяся пятилетняя девочка. – Я была неправа. И я приношу извинения. Эти процедуры… я терпеть не могла проводить их, но думала, что так лучше… что ты хотел, я имею в виду… меня же учили… Но они не помогают. Никогда. Потому что ты прав, Джонатан. Ты не болен. И никогда не был… – Промокает салфеткой щеки под очками, продолжая лить слезы. – И я прошу прощения, что я…

– Но… вы…

– Мне следовало сказать раньше, но я этого не сделала…

– Вы… заставили меня думать, что я…

– …и всегда буду жить, сожалея об этом…

Подскакиваю.

– Вы заставляли меня все это время думать, что я сумасшедший!

– Мне так жаль…

– Но я знал! Я знал, что вы неправы, и… – Мерю шагами коридор. Так быстро, что кажется, будто вот-вот взлечу и пробью потолочные плитки. – Вы и папа убеждали меня, что я больной и останусь таким до конца жизни, но я знал, что я просто не такой, и…

– Ты имеешь полное право злиться, Джонатан…

– Я не… Я не знаю, что должен чувствовать, но это не злость, нет… Я… я даже не знаю… Так странно слышать от других то, что всегда знал… особенно от вас, но… Это еще и… не знаю… короче, это не неожиданность, это… Словно все только что встало на свои места, и… Мне надо идти. Надо поговорить с папой. Мне нужно быть с ним сейчас. – И я, не прощаясь, иду прочь.

– Конечно. Мы можем потом поговорить…

Оборачиваюсь. Она сидит, сжавшись в комок, обнимая себя за плечи. О, мне знакомо это чувство!

– Нет, доктор Эвелин. Нам больше не о чем говорить.

И ухожу от нее, чтобы наконец сказать папе правду.

Писк аппаратуры, шипение, папино хриплое дыхание плывет по палате. Над его головой жужжит лампочка. Пахнет подсохшей рвотой и мочой, а поверх примешивается запах дезинфицирующего средства. Он спит, так что я устраиваюсь в кресле и смотрю, как отец лежит, такой спокойный и мирный, каким я ни разу не видел его за всю жизнь.

Может, он наконец обрел покой…

Как я.

60

15 июля 1973 года, воскресенье

Как и папа, последние два дня я то в сознании, то без.

Наверное, устал сильнее, чем думал.

Я вываливался из собственных снов без сновидений, когда он вскрикивал то ли от боли, то ли от кошмаров, а может, и того и другого вместе. Веки трепетали, губы кривились. Пепельно-серый и липкий, он напоминал привидение. Бегали медсестры, возились то с этой коробочкой, то с той трубкой, вычищали озера пота и нечистот. А потом он снова уплывал в Кодеинленд.

Нынче утром, когда я просыпаюсь, в палате тихо. Свет с улицы режет глаза. Такой острый и яркий, что не вижу ни облаков, ни деревьев, ни холмов, ни какого-либо подобия жизни: мир – один большой белый холст. Догадываюсь, что медсестры отдернули занавески…

– Привет, приятель.

– ИИСУСЕ!!!

– Извини, что напугал.

Он сидит, руки сложены на коленях. Улыбается – по-настоящему – словно сидел и ждал этого момента несколько часов. Его лицо чуть порозовело, но глаза обведены чернотой и запали.

– Привет, – говорю я. – Ты очнулся.

– Ага, не хотел будить тебя. Мне нравилось смотреть, как ты спишь. Ты выглядел таким умиротворенным.

– О…

Отлично, папу явно навестили три призрака[83]. Не уверен, что готов к этому.

– Приятель, у тебя голос стал такой… – продолжает он.

– Да.

– Ого!

– Я в курсе.

– Ох…

Не знаю, как себя вести. Не понимаю, что происходит. Он не смотрел на меня так со времен высадки на Луну. Поворачивается к окну и качает головой. Я не двигаюсь.

– Накидай мне в чашку льда, пожалуйста, сынок.

– Конечно. Хочешь воды? Я могу принести…

– Нет, только струганого льда.

– А…

Беру с раковины бумажный стаканчик, выбираю мелкий лед из пластикового кувшина. Подтаскиваю кресло и сажусь рядом.

– Во рту ужасно пересохло, – жалуется он, хрустя льдинками.

Сидим молча.

– Медсестры сказали, что ты здесь с того самого вечера, – говорит отец спустя какое-то время.

– Да.

– Спасибо.