* * *

Я проснулась от резких выкриков. Целое мгновение мне казалось, что я снова в своей манхэттенской квартире, а воет полицейская сирена, либо карета скорой помощи мчится по вызову. Затем очертания предметов в темной комнате и звуки, характерные для усадьбы, расположенной в захолустье, вернули меня в реальность. Я резко села. Сердце прыгало, руки дрожали. Конечно, я в Гарва-Глейб. Мы с Томасом вернулись из Дублина вчера поздно вечером, и Томас тотчас умчался к пациенту. Оэн капризничал, Бриджид нездоровилось. Я сама укладывала Оэна. Пришлось, помимо обязательной сказки на ночь, наобещать ему всяких приятностей. Наконец и я добралась до постели. Если бы не физическая усталость, навряд ли заснула бы – так велико было мое беспокойство за Томаса, уставшего куда больше, но вынужденного ехать к больному.

Не зажигая света, я вышла из спальни и поспешила на второй этаж, в детскую. Я уже поняла, что крики доносятся именно оттуда, что кричит Оэн. В темноте я едва не столкнулась с Бриджид. Чуть поколебавшись, она уступила дорогу.

Оэн метался в кроватке, сжимая и разжимая кулачки. Веснушчатая мордашка была залита слезами.

Я присела рядом, стала его тормошить.

– Оэн, проснись! Тебе плохой сон приснился!

Мальчика сковало странное напряжение. Тело, ледяное на ощупь, будто свинцом налилось. Распяленный между сном и реальностью, Оэн подергивался от судорог. Я принялась растирать ему щечки, ручки, ножки. Я звала его по имени – без толку.

– С ним случалось такое раньше, когда он был совсем крохой, – произнесла Бриджид. Голос ее дрогнул. – Как накатит, чего ни делай – не добудишься. Всё мечется, болезный. Доктор Смит его тогда на руки брал и держал, покуда не утихнет.

Оэн исторг очередной кровь створаживающий вопль, и Бриджид отшатнулась, прижав ладони к ушам.

– Оэн! Оэн! Где ты? Ты меня слышишь? – звала я. Мальчик резко открыл глаза и простонал:

– Темно!

– Бриджид, включите свет! Скорее!

Бриджид метнулась к выключателю.

– Где Док? – с недетской тоской, тараща синие глаза, спрашивал Оэн. – Где Док?

– Он скоро приедет, не плачь, милый.

На самом деле Оэн и не плакал. Нет, из его груди вырывался ужасный, какой-то птичий клекот.

– Где Док? Где он, где?

Затихая на несколько мгновений, Оэн повторял вопрос. Повторения шли волнами. Я была готова разрыдаться.

– Оэн, всё хорошо. Здесь бабушка. Здесь я. Мы с тобой, милый, а Док скоро вернется.

– Не вернется! Он в воде! В воде! – провыл Оэн.

– Ну что ты! Конечно, нет! – пролепетала я.

Сердце упало, и его место наполнилось льдом. Это по моей вине Оэна мучают такие кошмары. На его глазах в озере исчезла сначала я, а затем и Томас.

Прошло несколько минут. Судороги отпустили, ручки и ножки стали податливее, но слезы продолжали литься. Оэн рыдал, совершенно безутешный, и невозможно было разубедить его.

– Хочешь, родной, я тебе сказку расскажу? Длинную-предлинную? – прошептала я, надеясь хоть таким способом оттащить Оэна от опушки, за которой лежат владения ночных кошмаров. Ясно было: даром что Оэн со мной разговаривает, даром что у него глаза открыты – он продолжает спать.

– Не хочу сказку. К Доку хочу! – выкрикнул Оэн.

Бриджид тоже села на кровать. На макушке у нее красовалась сборчатая нашлепка вроде той, в которой изображают миссис Клаус – жену Санта-Клауса. При свете ночника морщины казались неестественно резкими, будто нарисованными краской поверх прежних, появившихся уже давно и вовсе не по поводу сновидений Оэна. Бриджид не попыталась обнять Оэна – нет, наоборот, она сцепила руки, будто сама предпочла бы оказаться в объятиях кого-то сильного и надежного.

– Не хочешь сказку? Ну тогда сам расскажи мне, как Док тебя успокаивает, – не сдавалась я.

Оэн всё плакал, определенно считая, что не видать ему больше Томаса.

– Доктор Смит тебе одну песенку поет, – прошептала Бриджид. – Хочешь, малыш, я вместо него спою?

Оэн замотал головой и спрятал личико у меня на груди. Однако Бриджид все-таки запела вполголоса:

– Не пой, бабушка! Мне эта песня не нравится! – всхлипнул Оэн, содрогнувшись всем телом.

– Не нравится? Почему? – опешила Бриджид.

– Потому что она про Иисуса Христа, а он умер!

Бриджид даже отпрянула, потрясенная. У меня едва не вырвался истерический смешок. Бриджид взяла себя в руки, стала объяснять:

– Ты не понимаешь, Оэн. Песня вовсе не грустная. В ней не о смерти поется, а о том, что люди помнят Иисуса Христа.

– А я не хочу помнить, что он умер! – с железной логикой возразил Оэн.

Бриджид сникла. Я погладила ее по руке. Она старалась изо всех сил, просто Оэн слишком упрямился.

Вдруг от двери послышалось:

Тихим, мягким голосом Томас допел:

Под глазами Томаса залегли темные тени, рубашка была измята, сюртук запылен. Несмотря на непорядок в одежде, Томас шагнул к кровати и забрал Оэна из моих рук. Оэн сразу прильнул к нему, однако не успокоился, а, наоборот, снова зарыдал.

– Тише, тише, малыш, – приговаривал Томас, гладя Оэна по спинке. – В чем дело? Что случилось, а?

Я поднялась с кровати, Бриджид последовала моему примеру. Друг за дружкой мы покинули детскую, оставив Томаса нянчиться с Оэном.

Бриджид шла первой. Я окликнула ее, и она, обернувшись, явила лицо, исполненное неизбывного горя. Перед таким лицом мой вопрос «Вы в порядке?» прозвучал по-дурацки. Изо всех сил сдерживаясь, чтобы не разрыдаться, Бриджид кивнула.

– Это у него в отца, – заговорила она через несколько секунд. – Мои дети, все четверо, вот так же во сне плакали. Да только муж мой, покойник, быстро истерики пресекал. Суровый был человек, не то что доктор Смит. Здоровья никакого, одна злость – за счет нее и выживал. Если б не злость – куда раньше помер бы. Сам на износ работал и от нас того же требовал. Такого слезами не разжалобишь, нет, нечего и думать.