огонь. Он еще не успел превратиться в настоящую стену, но до этого было недалеко. Мы стояли уже неровной цепочкой, работали лопатами — срезали дерн, отбрасывали за спину, подцепляли лопатой песок и швыряли его в пламя, но огонь наступал и наступал. Он уже развеселился и встал в полный рост, он глотал песок и даже не подмаргивал, с таким же успехом мы могли пытаться этот пожар заплевать или задуть.

Но мы все равно не останавливались. Все сделались похожи друг на друга, одежда пропиталась потом и пеплом, лица были одинаково перемазаны сажей — на них по-негритянски белели глаза и зубы, пот сбегал со лба ручейками и оставлял светлые полоски. Волосы слиплись в серую массу, похожую по цвету на цемент, одежда была прожжена в разных местах мелкими угольками, покрылась дырками, точно от множества пуль. У меня сорвались ставшие заживать мозоли, черенок лопаты покрылся разлапистыми кровавыми отпечатками, зато лезвие блестело, отполированное песком.

Я чувствовал… Какое-то упоение, что ли. Не знаю, это трудно объяснить. Остервенение. Я вдруг понял, что буду останавливать этот пожар до тех пор, пока не полопается кожа. Пока не смогу терпеть наступающий жар, пока не закипят мозги…

Лопата чиркнула по камню, острие подогнулось, я принялся выпрямлять ее каблуком, лопата не поддавалась, я пинал, стараясь разгладить металл. Я не заметил, как пожар обступил нас и справа и слева, мы оказались как бы в подкове. Стало жарко уже нереально и тут…

И тут снова выдохнул ветер.

Он сорвал огонь с земли и кинул его на сосны, и вспыхнула смола, покрывавшая стволы, они занялись с фейерверковым треском и оказались мгновенно охвачены пламенем.

Ветер — и огонь вздулся вдвое и почти сомкнулся над нами. Стало трудно дышать, вперед вырвался длинный, похожий на змеиное жало язык пламени, он лизнул Александру, и она загорелась. К Александре тут же кинулся Листвянко и накрыл своей курткой, и тоже уронил, но Александра тут же поднялась, невредимая, но дымящаяся, схватила лопату и ринулась в сражение с решимостью, достойной наследницы Нибелунгов.

Жарко. Жарко, я почувствовал, как начинают плавиться волосы, кожа лица заболела, я зажмурился.

— Отступаем! — крикнул Жмуркин. — Все назад!

Но отступать было уже некуда. Огонь сомкнулся за нами. Воздух начал выгорать, и пришлось сесть на землю. Мы сбились в кучу и сидели, глядя на подбирающееся пламя. Молчали. А что тут было сказать?

Тег «Безнадежность», пожалуй.

Пятахин — и тот молчал. Не предлагал ни поцеловаться перед смертью, ни рассказать о самом омерзительном поступке в своей жизни, ни помолиться Ахурамазде. Нижняя губа у него малодушно дрожала.

Немцы сидели вообще спокойно, я думаю, они не понимали, что сейчас произойдет. Думали, что это все не по-настоящему. Да и я думал, что это все не по-настоящему. Да и кто мог подумать? Так вдруг, на ровном месте…

Александра прижалась ко мне.

А мне надо было что-то сказать, а я не мог придумать что.

Огонь ревел. Горячо. Совсем. Совсем не хочется…

Я увидел, как обгорают у Александры косички. А потом…

Странный звук. То есть совсем странный, совершенно не к месту, я и не понял как-то, что это, огляделся. Капанидзе. Свистел. Он сложил пальцы чудным образом, с каким-то жутким вывертом, составив из них невообразимую комбинацию, губы его вытянулись, образовав длинную дудку. Капанидзе надувал щеки, производя низкий гудящий звук. Да, это был не свист, это был гул, похожий на гудение электровоза, заряжающегося на станции электричеством. Он этого звука, казалось, задрожал воздух.

И я увидел тучу. Она объявилась почти из ниоткуда, небо было светло и чисто, и вдруг из-за сосен всплыла сиреневая чернота, надулась гладким пузырем и устремилась к нам, поигрывая внутри себя нетерпеливыми желтыми молниями.

— Гроза… — выдохнул Пятахин.

Но это была не гроза. Туча не приближалась, она, казалось, просто увеличивалась в размерах, точно вытягивая из воздуха влагу. Стемнело. Туча отрезала солнце, теперь нас освещал только огонь. Он тоже изменился, из оранжевого превратился в бордовый, и во всем мире осталось только два цвета — огня и ночи.

А потом Капанидзе щелкнул языком. Туча лопнула, и на нас обрушилась вода, словно кто-то вспорол кривым ножом в небе облачное озеро. Был огонь, стала вода. Разом. На несколько секунд все вокруг заполнил пар, горячий и плотный, и тут же его сдернуло мощным порывом ветра. Резко похолодало, вспучился водяной смерч, он втянулся вверх и выдул за собой остатки огня. И всё.

Мы стояли и смотрели на дождь. Никогда такого не видел, в смысле, такого бешеного ливня, с крупными каплями, с пузырями, с музыкой — именно с музыкой — от соударения миллионов тугих капель возник тонкий звон, наполнивший лес, никакой не шепот.

Пятахин засмеялся.

Александра засмеялась.

Жмуркин засмеялся.

Мы смеялись. Дождь смывал с нас пепел и сажу, а мы смеялись.

В барак вернулись уже в сумерках. Деревню, и лес, и окрестности накрыла синева, почему-то похожая на пропасть, только разверстую вверх. Мы уселись под навесом, кто-то зажег керосиновую лампу. На столе стоял тазик с творогом, рядом с ним тяжелая трехлитровая банка с медом и два больших каравая — видимо, бабушки принесли.

Но есть не хотелось, слишком устали. Пятахин из жадности пожевал немного, объявил, что творог вкусный, но силы его оставили.

— Снежана обещала, что теперь нас всех в пожарное училище устроят, — сказал он. — Я знаю, мне пожарная форма пойдет…

Снежана промолчала.

Некоторое время мы сидели в дурном оцепенении.

Только Дитер, кажется, рисовал, карандаш скрипел, надламывался грифель, бумага рвалась. А я спать хотел. Не то что хотел, а просто проваливался.

— А я зайца спасла, — сообщила Жохова. — И трех лягушек.

Но никто не засмеялся, все восприняли это серьезно.

— Устал, — сказал Жмуркин. — Я, кажется, устал.

Он вытянул ноги и стал стягивать ботинки, не получилось, и он их так и оставил.

— Шумный день, — сказала Снежана и стряхнула с рукава остатки размокшего пепла. — И приготовить ничего не успела… А завтра можно творожников сделать, я как раз вспомнила один рецепт…

Снежана достала блокнотик и принялась его листать.

— Томеш картину нарисовал, — объявила Александра. — Большую. Хочет ее показать.

Уже. Успел наш Томеш, самый быстрый художник в мире.

— Давай, Томеш, — согласно кивнул Жмуркин. — Посмотрим.

— Живописи нам только сегодня не хватало, — сказал Пятахин.

— Не нравится — не смотри, — заметил Листвянко. — А людям нравится.

Дитер передал по кругу картину. Как всегда, детальную, как всегда, точную, почти фотографическую. В этот раз он отступил от полюбившегося ему реализма и вновь обратился к фэнтези. Я