небе бахнуло. Мне показалось, что молния ударила прямо над нами. Земля содрогнулась, туман мгновенно сгустился от грохота, потемнело, а потом влага разом пролилась дождем, и сделалось светло. Туман расступился, и из него выскочило…

Жохова.

Как она подкралась к Пересвету, понятно не было, но подкралась. Иустинья подпрыгнула и вонзилась в Пересвета. Тот дернулся в сторону и наткнулся на Скопина. Шеф сдвинулся, поскользнулся, красиво взмахнул ногами и растянулся на земле. Жохова висела на Пересвете и в действиях не стеснялась — царапалась, грызлась, бодалась, била локтями и кусалась. Пересвет сопротивлялся. Резко двигал корпусом, стараясь сбросить с себя агрессора, но дочь пресвитера Жохова вцепилась в него с цепкостью голодного крокодила.

Скопин не поднимался, видимо, ушибся головой.

Остальные уже бежали через поляну, на ходу приготовляя оружие для расправы. Немцы растягивали сеть. Пересвет попытался отступить, но Жохова не позволила — спрыгнула на землю, прошла противнику в ноги, обхватила, дернула.

Пересвет был повержен.

Кто бы мог подумать…

Грозный предводитель безжалостных урок был заборен святой Бригиттой.

Стая припустила быстрее. Я тоже побежал и почти сразу вбежал в молнию. Сначало что-то зашипело, а затем я оказался внутри палящего огненного шара, оглох и ослеп, и потерялся, на секунду перенесся в свет и радость, а когда открыл глаза, обнаружил себя бредущим по опушке леса в сторону урканского лагеря. Пахло паленым, кожу щипало, в ушах булькало.

Сражение, кажется, закончилось. Боевой отряд стоял возле толстой корабельной сосны, к стволу которой немецкой сеткой был привязан Пересвет. На голове у него красовался оранжевый пластиковый пакет. Пересвет был без сознания.

Бойцы стояли в молчании. Лаурыч стоял чуть впереди остальных, как бы держа ответ перед лицом товарищей и представителями международной общественности.

— Амбал, говоришь? — спросил Жмуркин у Лаурыча.

— Амбал… — подтвердил Лаурыч. — Клянусь, амбал был… Огромный амбалище…

Лаурыч всхлипнул.

— Ты что, Скрайнев, совсем дебил? — спросил Пятахин. — Тетку от мужика отличить не можешь?

— Я… — Лаурыч подавился. — Я ведь совершенно точно…

Пересвет был женщиной. Пересветкой. Или, вернее сказать, Пересветихой. Крупной такой теткой в тельняшке. С накрашенными ногтями. В розовых сапогах с затейливыми бантиками. С маленькими золотыми часиками на толстом запястье. С брошкой. Лет пятьдесят. Не меньше.

— Я не хотел, — сказал Лаурыч. — Мне совсем не хотелось…

— Триумф духа, — заключил я. — Поздравляю, о други! Чудо-богатыри! Забороли-таки немолодую женщину. Видимо, придется написать об этом книгу. «Доблесть Гераклов», так и назову.

Листвянко повернулся к Лаурычу, тот отпрыгнул.

— А где остальные-то? — спросил Гаджиев.

— Урки? — оживился Лаурыч. — Они там! Они в палатках! Пойдемте! Берите палки!

Лаурыч подбежал к ближайшей палатке, отдернул полог. Мы подошли, заглянули.

— ……

Так примерно сказал Скопин.

Это были какие-то совсем не такие урки. Некондиционные. Мелкие, чумазые, тощие, вповалку спали на сдохшем надувном матрасе.

— Урки, значит… — Листвянко потер кулаки. — Так-так…

На всякий случай мы заглянули и в две другие палатки. В них урки были точно такого же сорта. Низкорослые и жалкие, под жалкими синими одеялами, в дырявых носках, перемазанные черничным соком. Все мучительно спали. В третьей палатке у самого порога лежал совсем уж некрупный урка, в правой руке шишка, в левой одноногий Человек-Паук.

Жохова повернулась к Лаурычу и хлестким ударом расквасила ему нос.

Лаурыч стерпел, только всхлипнул.

Урки спали дальше. Лет по девять им было, пожалуй. Или по восемь. Совсем сопливые. Совсем-совсем.

— Это точно урки? — спросил Гаджиев. — Я думал, они другие.

— Кто-нибудь из вас вообще урок видел? — поинтересовался Скопин. — Хоть раз в жизни?

Все промолчали.

Листвянко зашвырнул кол в кусты.

— С чего ты вообще взял, что они уголовники? — спросил Скопин.

Лаурыч растер по лицу кровь, пожал плечами.

Послышалось разгневанное мычание. Пересветиха извивалась, стараясь сбросить с себя путы. Скопин снял с нее пакет.

Кровожадная предводительница юных отщепенцев. Круглое лицо ее было исцарапано и немного побито — постаралась Жохова. По губе текла кровь. А еще она была испугана. То есть очень, это было видно.

— Извините, — сказал Скопин. — Это все так странно получилось, само собой… Мы не хотели.

— Я вас всех… — выдохнула Пересветиха. — Так и знала, что с вами проблемы будут…

— Извините все-таки, — сказал Скопин.

— Извините?! Да я вас…

Тетка дернулась, но тевтонская сеть держала крепко.

— Развяжите меня немедленно!

Жмуркин достал туристический ножик и разрезал сеть. Тетка встала. Она покачивалась и была готова вот-вот заплакать. И с испугом поглядывала на цепь в руках у Пятахина.

— Кто вы? — спросила Пересветиха. — Что вам нужно?!

Пересветиха как бы невзначай сместилась к прогоревшему костру и сняла с него вертел.

— Международная гуманитарная экспедиция, — сказал Скопин. — Что-то вроде этого…

Скопин вздохнул.

— Так я и думала, — всхлипнула Пересветиха. — Гуманитарная экспедиция. Кто бы сомневался?

Пересветиха засмеялась. Она смеялась и смеялась, и смеялась, и смеялась, и гремел гром.

Глава 24

Финиш

Скопин стоял у дерева, прикладывал к голове сковородку.

В нашем бараке царило уныние и всякая прочая тоска. Урки оказались не урками. Воспитанники юношеского православного лагеря, они сплавлялись по малым рекам, но старший вожатый, опытный турист, заболел ангиной и сошел с маршрута. Пересветиха осталась за капитана, не справилась с управлением, и два надувных плота нарвались на корягу и пропороли борт. Все спаслись, но во время катастрофы затонула сумка с набором для починки, в результате чего они плотно застряли на берегу в ожидании спасательной экспедиции.

Пересветиха, в жизни ее, как оказалось, звали Вероникой, два раза подходила к деревне, но каждый раз войти не решалась, потому что мы не внушали ей доверия. Если честно, она приняла нас за банду черных археологов, велела детям сидеть тише воды ниже травы, а сама даже костры разжигать толком не решалась, кашу полусырую ели.

Это все нас как-то очень удручило. Конечно, мы отдали им весь свой сухой паек. Конечно, мы отдали им суперклей и резину. А еще спальники, надувные матрасы, палатки и прочее ненужное нам снаряжение.

Конечно, стало легче.

Но не совсем. Неприятное ощущение осталось, кроме того…

Стыдно?

Ага. Гроза прошла, и солнце с ветром, а все равно.

Сидели во дворе, молчали каждый в свою сторону, даже Пятахин. Только Скопин стоял и глядел на всех попеременно.

А солнце как-то по-осеннему светило, точно сквозь опавшие листья.

Показался Капанидзе с корзиной, сел на крыльцо, вытянул босые ноги.

— Что в корзине? — спросил без особой надежды Пятахин.

— Яйца, — ответил Капанидзе. — А где этот, немец ваш? Тот, что покрепче? Он мне хотел на спине дракона нарисовать.

Снежана кивнула в сторону Дитера.

— Ага.

Капанидзе направился к Дитеру, в тоске сидящему на завалинке