солнечное и яркое. Огромные залы Александровского дворца были залиты золотисто-блещущим, торжественным светом. Лучи весело играли, сверкали и отражались на зеркальном паркете, на позолоте рам, на красном дереве, на хрустале люстр, на мраморе колонн, и заглядывали повсюду, куда было доступно. В этом свете было какое-то живое, радостное, трепещущее начало. «Сиянье люстр и зыбь зеркал слились в один мираж хрустальный»… Розовый, чуть-чуть туманный воздух и чистая синь неба предвещали близкую весну.

Одеваясь, Царица сказала комнатной девушке Анне Степановне:

— Как хорошо сегодня, Анюта. Господь посылает свет, чтобы разогнать мрак. Свет — это сияющий лик Господень; мрак — это дьявол. В солнечном свете мы черпаем радость, бодрость и надежду. Древние люди поклонялись солнцу, как Богу. Не знали еще Бога, но чувствовали в темноте своей, что Он есть. Свет — это великая тайна и милость Господня. В духовном смысле — свет и во тьме светит. «Свет Христов просвещает всех»…

Государыня задумалась; перестала одеваться; устремила взор на иконы, смотрела несколько мгновений, потом, что-то решив в уме своем, о чем думала часто, добавила:

— Надо вечно благодарить Бога за все, что Он дает людям. А за то, что отнимает, — не надо роптать. Значит, так нужно. Мы не знаем Его воли. Не знаем, почему Промысел ведет нас часто по тернистой дороге. Вот теперь вокруг тьма и мрак. Люди озверели, кровь льется потоками, как будто побеждают нас силы зла. По легкомыслию, по непониманию мы склонны к скороспелым решениям. Мы готовы осуждать. Наш развращенный ум и оскудевшее сердце соблазняют нас: «Или Бога нет, или Он жестокий и несправедливый»… Но что мы знаем, ничтожные и жалкие в этом мире? Ничего. Надо отдаться на волю Провидения, иначе жить нельзя, иначе мы погибнем духовно под тяжестью неразрешимых вопросов…

Днем Царица съездила на могилу Распутина. Она искала у него, мертвого, помощи, веруя беспредельно, что смерти нет. Вернулась обратно бодрая, посвежевшая, даже порозовевшая на морозе. На душе у нее было светло, и она написала Государю длинное, нежное письмо:

«…Солнце светит так ярко, и я ощущаю такое спокойствие и мир на его дорогой могиле. Он умер, чтобы спасти нас. Будь спокоен и тверд в борьбе за нашу великую Родину. Господа из Думы умеют только красно говорить о свободе, о принципах демократии, о правах и о наших непорядках. Но критика — не есть творчество. Допусти их к управлению, они наделают непоправимых глупостей. Кто нас осуждает? Кто распускает сплетни? Это распутные, пляшущие, болтающиеся по ресторанам снобы. А народ простой, который несет тяжесть войны, далекий от политиканства, он сердцем верен русским вековым началам, верен тебе…»

Царица точно игнорировала опасность, как будто находилась в состоянии слепоты к окружающей действительности, к тому невыносимому положению, которое сложилось в столице. Страдая, находясь в постоянном мучительном напряжении, тревожась за мужа и сына, она не хотела признать величину и степень опасности, решительно отвергала мысль, что вокруг трона горит, что его окружают не верноподданные уже, а враги, его ненавидящие. Она простирала свой духовный умственный взор к необъятной России, к народу, который она противопоставляла высшим и культурным классам, и верила в эту Россию и в этот народ. Грозящей общей опасности не понимали и те, с кем она боролась за свою правду.

«Чтобы люди, с криком и грохотом колес несущиеся к пропасти, услышали то, что им кричат те, которые хотят спасти их, им надо прежде всего остановиться»… Так сказал Лев Толстой в одном из своих произведений. Увы, этого желания остановиться, сделать передышку, оглядеться вокруг у русских людей не оказалось в роковые февральские дни. Они продолжали бег, его ускоряя.

А между тем рукой незримой

Наш Рок свой пишет приговор,

Безжалостный, неумолимый,

Безумству нашему в укор…

Д. Ознобишин

Чем выше место, с которого падают, тем больнее падение. Чем неожиданнее горе, тем оно сильнее. Это общий закон, как доказанная аксиома. Начало душевного пожара пришлось на вечер. Вечером у сына обнаружился сильный жар. Он горел в огне, метался, плакал от головной боли и, раздирая сердце матери, повторял: «Мамá, больно; ой, как больно»… В эти минуты, когда сердце у матери надрывалось от боли и, бессильная помочь, она только ласкала волосы и лицо Наследника, — Протопопов вызвал к телефону графа Бенкендорфа и сообщил весть о начавшихся беспорядках:

«В Петрограде начался голодный бунт. Толпы окраинного люда требуют хлеба. Несомненно, это только предлог, только ловкий трюк. В глубине слышится подземный гул политической революции»…

Так около шести часов вечера 23 февраля для Государыни начался один из самых роковых моментов ее жизни. Началось последнее испытание, последняя борьба женщины, матери и жены с вихрем, на нее налетевшим. Душу Царицы бросили в огонь раскаленного пламени. Или перегорит она и ничего не останется, кроме золы, праха, или выйдет чистый сплав, по яркости подобный солнцу, по крепости — крепче закаленной стали.

Душевное томление, тревога и пронизывающая боль нарастали с каждым днем, сжимая в тиски уставшее, больное сердце, нанося ему кровавые раны. С каждым днем кривая нравственных страданий быстро и резко шла вверх. Болезнь сына осложнилась, состояние его здоровья внушало самые худшие опасения. Плач, стоны и метание мальчика вызывали у нее нестерпимые мучения. Она бестрепетно и спокойно отдала бы себя на распятие, лишь бы избавить его от страданий. Вслед за сыном заболела третья дочь и две горничных. Дворец превратился в больницу. А из Петрограда шли вести одна страшнее другой.

Царица забыла про сон и усталость. Духовное напряжение и нервный подъем, которые в эти дни были у нее так сильны, непрерывно возбуждали ее силы. Почти все дни и ночи она проводила у постели детей. Ходила по комнатам неслышно, как тень. Если символическое выражение: «сердце разрывается на части от горя» — верно, то здесь был момент наивысших страданий. Молитва и вера не заглушали, не рассеивали жестоких мук. Человеческое, земное обуревало душу. Тянулись бесконечно минуты, часы и дни страданий. Иногда она простиралась на полу в своей спальне, трепетала, содрогалась душой, замирала телом и оставалась недвижно в этой позе уныния, скорби и уничижения перед лицом неведомого Бога. Один раз Анюта случайно увидела и услышала, как она у древнего образа Иверской Божией Матери говорила: «Пречистая! Холодно и страшно мне. Осени, закрой Своим покровом, защити, пошли утешение»…

Вечером 25 февраля приехал с докладом Протопопов. Либеральное общество и революционная молодежь привыкли представлять министра внутренних дел в