Сегодняшний безумный день никак не мог закончиться. Начался он хорошо — Пинт прекрасно помнил то радостное возбуждение, которое испытывал, садясь на поезд в Александрийске. Он ждал встречи с Лизой, мечтал увидеть ее светящиеся от радости глаза, хотел крепко сжать ее в своих объятиях, прикоснуться к ее мягким прохладным губам… Но все пошло совсем не так, как он предполагал.

Сначала — встреча с Шерифом, чье настроение было переменчиво, как лондонская погода. (Какая в Лондоне погода, Оскар не имел ни малейшего представления, но почему-то думал, что переменчивая.)

Пинт так и не составил о Шерифе окончательного мнения. Одно он понял наверняка: что-то его очень сильно грызет. Гложет. Пожирает изнутри. И еще: при всей своей удали, властности и силе Шериф такой же человек, как и все. И точно так же может бояться. Но чего боится Шериф — осталось для Пинта загадкой. Это была запретная земля, терра инкогнита, куда вход посторонним был закрыт. Шериф начал рассказывать ему свою историю и, может, даже рассказал бы ее до конца (насколько честно и искренне — это еще вопрос), если бы не Ружецкий. Чего он, дурак, схватился за ружье? Лучше бы забодал всех — и жену и ее любовника — своими рогами.

Пинт украдкой взглянул на Ружецкого. Тот снова закатил глаза к потолку и вздохнул.

Тамбовцев окончательно сбил Пинта с толку: сестренки-близнецы, их немая мать, появившаяся неизвестно откуда. Общая картина никак не желала приобретать цельность, она напоминала куски рассыпанной мозаики: только Оскар начинал их складывать, как — бац! — возникал новый кусочек, который никуда не вписывался.

А странная сцена на кладбище? Могильный камень, под которым лежала маленькая девочка, погибшая десять лет назад? Казалось бы, при чем здесь она, если бы не одна деталь: ее тоже звали Лиза Воронцова. И другой Лизы, если верить Шерифу и Тамбовцеву, в Горной Долине не было. Что это? Чей-то нелепый розыгрыш? Глупая жестокая шутка? Или обман, наваждение? Как все это понимать? И как к этому относиться?

Пинт не знал. Он не знал, досадовать ему или сетовать, убиваться или радоваться. Ну, уж точно не радоваться. Чего-чего, а поводов для радости не было. Ни единого.

Правда, было одно обстоятельство, которое если и не объясняло происходящее, то, по крайней мере, хоть как-то успокаивало Пинта. Он ЧИТАЛ ЗНАКИ. Первый знак он прочел еще в Александрийске, два с лишним месяца назад, и знал точно, что ни Шериф, никто другой не мог это подстроить. Значит, все-таки Лиза была? Значит, она действительно хотела, чтобы он приехал? Значит, это все не случайно?

Тогда ему остается только одно: последовать ее указанию, которое он прочел на обороте третьей фотографии. (Которое мы с Шерифом прочли, мысленно поправил он себя.)

Доверься! Так там было сказано. И еще: «ОПАСНОСТЬ». Опасность, про которую, похоже, Тамбовцев и Шериф кое-что знали. (Пинт снова покосился на Ружецкого: нет, этот вряд ли.) Знали, но пока молчали. Почему?

* * *

Шериф вошел на кухню, громыхая сапогами. Он огляделся, взял из буфета кружку, зачерпнул чистой воды.

Пинт отчетливо слышал каждый глоток, будто в горле у Шерифа перекатывались мелкие камешки. Он допил, крякнул, вытер тыльной стороной ладони губы.

Баженов обошел вокруг стола, раздумывая о чем-то. Казалось, он хочет что-то сказать, но не знает, с чего начать.

Начинать нужно с самого главного, мысленно подсказал ему Пинт. Шериф словно услышал его. Он с грохотом отодвинул стул, грузно сел и положил шляпу на стол.

— Мы в полном дерьме, — без обиняков заявил Шериф. Пинту показалось, что это — самая правильная мысль. Не совсем конкретная, но абсолютно правильная.

— Валера, ты помнишь, что случилось десять лет назад?

Ружецкий в это время, приоткрыв рот, смотрел в потолок. Шерифу пришлось окликнуть его второй раз:

— Эй, Валера! Я спрашиваю, ты помнишь, что случилось десять лет назад?

Ружецкий молча кивнул и принялся терзать свой ус.

— Так вот. ОН вернулся.

Ружецкий замер. Пинт перехватил взгляд, которым Ружецкий посмотрел на Шерифа, и улыбнулся. Выходит, не один я считаю, что у Шерифа поехала крыша! Похоже, наш олень думает то же самое!

От Шерифа это не укрылось.

— Ну что вы смотрите на меня, как на идиота?! — Баженов начал сердиться. — Если я что-то говорю, значит, так оно и есть.

Его железная аргументация напомнила Пинту одно известное изречение, которое еще недавно можно было встретить повсюду: «Учение Маркса всесильно, потому что оно верно!»

Он готов был рассмеяться, если бы не выражение лица Тамбовцева", обыскивавшего кухонные шкафы: в холодильнике оказалось пусто. Тамбовцев обернулся и грустно покачал головой, и от этого Пинту почему-то расхотелось смеяться.

— Да, — обронил Тамбовцев и продолжил поиски. Оскар подумал, что ищет он отнюдь не конфеты. Шериф повернулся к Пинту.

— Послушайте меня, док. Вы этой истории не знаете. Я начал ее рассказывать, но… — он кивнул на Ружецкого, — последовало неожиданное продолжение. Вы сейчас поймете, что я имею в виду.

— Это случилось в тот год, когда мы родили Ваську, — начал Баженов.

Пинту почему-то сразу понравилось это «мы». Шериф не сказал: «жена родила», хотя, конечно, так оно и было, он намеренно использовал местоимение «мы», желая подчеркнуть крепость их семьи. Оскар украдкой взглянул на Ружецкого, для него это «мы» — лишняя соль на свежую рану.

— Так вот… В тот самый год… — Он откинулся на спинку стула и закурил.

«Он курит так, словно это входит в обязанности Шерифа. Интересно, сколько он выкуривает за день? — подумал Пинт. — Впрочем, я сам грешен, лекции о вреде табака отложим на потом».

РАССКАЗ ШЕРИФА

— В тот самый год… солнце палило так, что рыба вялилась прямо в реке. Мне было… двадцать пять, и я только стал участковым. Тогда я еще не был Шерифом. И тогда у меня еще не было дыры в голове.

Я получил новую форму и новый уазик. Не помню, чему радовался больше: форма для служивого человека — как ошейник для собаки.

Спасибо Валеркиному отцу, Семену Павловичу, земля ему пухом! Поверил в меня. А то ведь, знаете, как говорят: «От худого семени жди худого племени». Это про папашку моего. Знаменитый был человек. На весь город. Ну да ладно, семейный альбом полистаем в другой раз. Сейчас речь не о том.

Семен Павлович помог мне стать участковым: замолвил где надо словечко. Ну, я и старался. Как мог.

Так вот: в конце июля, по-моему, в четверг… Хотя… Врать не буду. Может, и в среду. Еду я по городу. Ну, вроде как патрулирую. Слежу за порядком. Молодой еще — на ходу подметки рву. Да и проблем с бензином тогда не было, не то что сейчас. Еду я, значит. По Центральной. Смотрю — идет кто-то. Ну, своих-то я всех знаю. А этот— чужой. И одет не по-нашему. По-городскому. Голубые джинсы, белая рубашка. Высокий такой, молодой… Но что-то мне в нем не понравилось. Сразу не понравилось, скажу честно.