— Что забыли? — Шериф никак не мог взять в толк, о чем говорит Николаич.

— Ну, вспомни его рассказ! У нас же все было, все прямо в руки легло! А мы —сдуру — пальцы развели!

— Николаич, говори нормально. Оставь ты эти свои… образы.

— Хорошо. Вспомни, что Лена ему сказала? Он — ТОТ, КТО ЧИТАЕТ ЗНАКИ. Так ведь?

Шериф напрягся. Разговор в ординаторской, состоявшийся не более часа назад, совсем вылетел у него из головы. Теперь он стал постепенно проявляться, как фотокарточка в проявителе: сначала нечетко, потом все резче и резче.

— Да, было. Еще она вроде бы сказала: «ОН уже здесь. ОПАСНОСТЬ». Выходит, она все знала заранее?

— Может, знала, может, чувствовала… Какая разница? Вспомни ВСЮ его историю. Про фотографии… Что там было написано?

Это Шериф помнил. Зрительная память у него была развита гораздо лучше, чем слуховая, сказывалась привычка писать нудные отчеты и протоколы. За свою службу он исписал не меньше тонны бумаги.

— «Девятнадцатое августа. Горная Долина», «Будь осторожен. Угол Молодежной и Пятого» и э-э-э… И еще… «Доверься. ОПАСНОСТЬ», — процитировал он.

— Вот! — Тамбовцев торжествующе поднял палец. — А про тетрадь ты забыл? Он ее в точности описал, хотя ни разу не видел. Не мог видеть! Как ты это объяснишь?

Шериф хотел что-то вставить или возразить, но Тамбовцев не позволил себя перебить. Он должен был выговориться до конца, потому что считал это очень важным:

— Девятнадцатое августа… Почему именно девятнадцатое августа, то есть — сегодня? И эти предупреждения? «Будь осторожен». «ОН уже здесь». И самое главное: «ОПАСНОСТЬ!» И Лена повторила: «ОПАСНОСТЬ!» Разве это может быть простым совпадением? Или случайностью?

— Ты хочешь сказать?.. — осторожно начал Шериф.

— Я хочу сказать, что он не сам приехал сюда. Его привели.

— Кто?

— Та девушка, которая на фотографии.

— То есть Лена?

Баженов не хотел сдаваться до последнего. Рациональная часть его натуры была слишком сильна, он по-прежнему хотел установить четкие причинно-следственные связи, выстроить их, как ребенок строит домик из кубиков.

— Нет. — Тамбовцев говорил решительно и жестко, может быть, немного жестче, чем следовало, но другого способа ДОСТУЧАТЬСЯ до Шерифа он не видел. — Она ему представилась. Сама. Ты же помнишь, она сказала: Лиза. Воронцова. Вот кто привел его сюда. Ты слеп, Кирилл, если не видишь этого. Потому что… Мне кажется… В этом— спасение. Может быть, единственное.

Тамбовцев видел, какая мучительная борьба происходила в душе Шерифа. С одной стороны, он хотел разделить с кем-нибудь бремя ответственности, которое давило его, прижимало к земле тяжким грузом, настолько тяжким, что, казалось, еще немного — и он не выдержит, сломается. Но, с другой, почти мальчишеская, непомерная гордость не позволяла ему просить о помощи. «В конце концов, я здесь Шериф, если вы понимаете, о чем я толкую. Ружье-то — в МОИХ руках».

— Ты должен, Кирилл, — смягчился Тамбовцев. Он говорил с ним, как мудрый отец с непутевым сыном. — Пойдем. Расскажи ему все. Может быть, еще не поздно. Для Ирины —уже поздно. И для Пети тоже. Подумай о других. Вспомни, что было написано на фотографии, которую ты нашел на кладбище. «Доверься». Доверься, Кирилл.

Баженов вздохнул, сдвинул шляпу на затылок:

— Ладно, Николаич. Думаю, ты прав. Я… Мы с тобой действительно были ослами. В основном, конечно, ты. — Тамбовцев согласно улыбнулся. — Надо было сказать мне об этом раньше. Ты же знаешь, — Шериф доверительно понизил голос, — меня иногда клинит. Дыра в голове, что поделаешь? Пошли. Расскажу ему все. Даже то, чего, кроме меня, никто больше не знает.

И Шериф решительно направился к лестнице. Сейчас он выглядел совсем как в тот момент, когда с громким криком «Уру-ру!» входил в заведение усатой Белки.

К нему вернулась былая уверенность и сила. Но не только это. Он понимал, что обрел нечто большее. «Доверься!» Он вдруг почувствовал, что это слово наполнилось каким-то новым смыслом. Он должен довериться. Кому? Пинту, Тамбовцеву, самому себе? Или — тому тонкому голосу, который всегда звучал в его душе и от которого он всегда отмахивался, как от надоедливого скрипа ковбойских сапог после дождя? «Доверься». Безусловно, это был ЗНАК. Знак, адресованный им всем. И ему — в первую очередь. Просто доверься. Не поверь, но доверься. Сделай хотя бы это, хотя бы самую малость, приоткрой свое сердце, не бойся стать чуть-чуть мягче, слабее, нежнее… Во время урагана первыми погибают самые крепкие деревья.

Но ему погибать было еще рано. Он еще не сделал всего, что должен был сделать.

Шериф даже не понял, что с ним произошло, он просто почувствовал, что немного отступил от КРАЯ. На полшага. Но отступил.

* * *

Все происходило, как в замедленной съемке. Острие кирки, точно нацеленное в темя зеленоглазого уродца, со свистом рассекало застоявшийся воздух. Рубинов остро ощущал перемешавшиеся запахи железа, сырости и солидола.

Зеленоглазый снова опустил веки, будто спал на ходу. В голове Рубинова промелькнула мысль о вечном сне, который он сейчас устроит этому маленькому яичному засранцу. Четырехугольная дырка в круглой голове, из которой вырывается фонтан алых брызг. Ноги слабеют, подкашиваются, зеленоглазый падает на колени, и Рубинов, с усилием вытащив застрявшую кирку, размахивается и всаживает ее снова, стараясь загнать поглубже.

Но за долю секунды до этого яркая вспышка боли взорвалась в его собственной голове. Из спины, точнее — из загривка (его слабое местечко, ахиллесова пята между лопаток, о которой хорошо знала жена, кусая или целуя ее — в зависимости от того, чего хотела добиться) забила струя кипятка. Она с шипением ударила вверх, окрасив потолок. Горячая темно-красная капля упала ему на лысину.

Рубинов словно увидел себя чужими глазами со стороны, на один лишь краткий миг. Но и этого мига ему хватило, чтобы понять: все кончено.

* * *

Пинт с Ружецким сидели на кухне. Пинт успел заварить чай и теперь прихлебывал из большой кружки с разноцветными грушами на пузатых боках. Видимо, профессия брала свое. Ему было явно не по себе: лицо осунулось, и глаза блестели каким-то болезненным лихорадочным блеском, но он постарался забыть о том, что на втором этаже лежит труп молодой женщины, и не упустил возможности попить горячего сладкого чаю с бергамотом.

Ружецкий сидел за столом, подперев обеими руками голову. Волосы его были взъерошены, усы топорщились. Пинту он почему-то напоминал только что вымытого котенка.

Время от времени Ружецкий устремлял взгляд в потолок, тяжело вздыхал и снова упирался подбородком в сложенные ладони.

За все время, что они сидели вдвоем, Ружецкий сказал только три слова: «Я не хотел».

Пинт не сказал и этого — он молча кивнул в ответ. Если честно — ему было все равно, хотел убивать Ружецкий жену или не хотел… Если уж на то пошло, это его личное дело. У Пинта и без того забот хватало.