«Не попасть бы в тех, кто идет за ним», подумала Элиза.Мысленно досчитала до пяти. Остановилась.

– Мучитель! Изверг! – пронзительно закричала она. – Нетбольше моих сил!

От неожиданности Чингиз-хан шарахнулся в сторону. Теперьможно было смело стрелять, за спиной у него темнела пустая площадь.

– Бог мне судья! – импровизировала Элиза. – Пускай япогибну, но сгинешь и ты!

Элегантно выдернула из муфты пистолет, шагнула вперед. Рукане дрожала, высокий артистический восторг делал каждое движение безупречным.

Хан дернулся, уронил цилиндр.

– Умри, сатана!

Она изо всех сил сжала указательный палец, но выстрела небыло. Нажала снова, снова – спусковой крючок не поддавался.

– Предохранитель, предохранитель! – шипел сзади Девяткин.

У Элизы померкло в глазах. Это был провал!

Поклонники закричали, замахали руками. Очнулся и Чингиз-хан.Он не попытался вынуть оружие. Просто поднял воротник, повернулся и рысцойпобежал прочь, растаял во мраке.

Снова полыхнула фотовспышка. Камера запечатлела ЭлизуАльтаирскую-Луантэн в эффектной позе: с протянутой рукой, в которой пистолет.

– Браво! Это из будущей постановки? – шумели почитатели. –Как оригинально! Мы вас обожаем! Я не пропустил ни одного вашего спектакля! Яваша обожательница! Я репортер «Вечерней газеты», позвольте вопрос!

– В чем дело? – страшным шепотом спросила Элиза секунданта.– Почему он не выстрелил?!

– Но вы не сняли предохранитель…

– Какой еще предохранитель? Что такое этот вашпредохранитель?

Жорж взял ее под руку, повел прочь.

– Ну как же! Ведь мы в подвале стреляли… Вы видели! И я вамнапоминал…

– Не помню. Я была взволнована. И потом, когда я стреляла из«нагана», там не было никакого предохранителя.

– Господи, всякий гимназист знает, что на пистолете вотличие от револьвера есть такой рычажок, вот он!

– Я вам не гимназист! – Элиза истерически всхлипывала. – Этовы виноваты! Секундант называется! Не объяснил толком! Господи, да отгоните жеих от меня! И сами уходите! Видеть никого не хочу!

Она побежала вперед, захлебываясь плачем. Девяткин послушноотстал.

– Госпожа Альтаирская устала! Прошу явить деликатность, –донесся сзади его голос. – Приходите на спектакль, господа! Позвольте артистамиметь частную жизнь!

Театральный мир полон рассказов и легенд о постыдных,чудовищных провалах. Нет ни одной актрисы, даже среди самых прославленных, комуне снится кошмар, где она забывает роль или совершает жуткую оплошность, а вответ – зловещее молчание зала, и потом свист, шиканье, грохот кресел. Элизабыла уверена, что с ней такого никогда не произойдет. Но главный выход своейжизни она провалила с позором. Бредя вслепую по гостиничному коридору, онадумала не о последствиях своего нападения на Чингиз-хана (они безусловнобудут), а о своей безнадежной никчемности.

Жизнь – не театр. Никакой рабочий не ударит за сценой пометаллу, чтоб прозвучал выстрел, и злодей сам собой не повалится. Спасительныйзанавес не заслонит от беснующейся публики. Наряд и грим снять нельзя.

«Я бездарна, моя жизнь бездарна, я заслужила свою участь».Нахохленной птицей, не снимая шляпы, Элиза сидела в темной комнате, разбитая иобессилевшая. Не заметила, как уснула.

Привидевшийся ей сон был невыносимо страшен. Будто сидит онав своей гримерной, все стены которой заняты зеркалами, хочет посмотреть на себя– а отражения нет. В какую сторону ни повернешься, в какое зеркало нипосмотришь – пусто. И вроде бы кажется, что сбоку нечто такое чернеет, нопоймать невозможно. Сидит она, вертит головой всё быстрей и быстрей,вправо-влево, вправо-влево, да только нет никакой Элизы. «Это я сняласценический костюм и грим, а без роли меня не существует», догадалась она, итак ей сделалось страшно, что со стоном и слезами проснулась.

Если б за окном светило солнце, возможно, наступило быоблегчение. Но грязный ноябрьский рассвет был еще хуже ночной тьмы, а отнеудобной позы затекло всё тело. Элиза чувствовала себя нечистой, нездоровой истарой. Со страхом оглядела она комнату. Проступающие сквозь полумрак контурыпредметов испугали ее. На стене мерцало большое зеркало, но заглянуть в негоЭлиза ни за что бы сейчас не решилась. Реальный мир давил на нее со всехсторон, он был угрожающ и непредсказуем, она не понимала развития его фабулы ине смела предположить, какою станет развязка.

Вскочив, она принялась бесцельно метаться по комнатам. Прочьотсюда, прочь! Но куда?

Туда, где всё знакомо и предсказуемо. В театр! Его стеныподобны неприступной крепости. В нее нет доступа ни посторонним, ни реальнойжизни с ее опасностями. Там она будет в своем царстве, где все знакомо ипонятно, ничто не страшно.

После гибели несчастного Лимбаха для Элизы устроили новуюуборную, в противоположном конце коридора, очень светлую и нарядную – НойНоевич распорядился. Нестерпимо захотелось сию же секунду выбежать из жуткого,насквозь чужого номера, пересечь площадь и оказаться там, среди афиш ифотографий, напоминающих о былых триумфах. О том, что Элиза Луантэндействительно существует.

Лишь привычка к дисциплине во всем, что касается внешности иодежды, помешала ей немедленно сорваться с места. С небывалой поспешностью – закакой-то час – Элиза привела себя в порядок, переоделась, надушилась, уложилаволосы в тугую прическу. Это до некоторой степени ее укрепило. В зеркале она,во всяком случае, отражалась. Ну бледна, глаза запали, но в сочетании стемно-синим бархатом и широкополой шляпой эта болезненность выглядела дажеинтересной.

Когда она шла по улице, мужчины оглядывались. Элизапонемногу начинала успокаиваться. Попала в гулкое фойе театра – вздохнула соблегчением. До репетиции оставалось больше полутора часов. К одиннадцати онапридет в форму. А дальше… Но о том, что будет дальше, она себе думать непозволила.

Ах, как хорошо в театре, когда он пуст! Сумрак не пугает,шорох шагов – и тот отраден.

Еще она очень любила темный, безлюдный зрительный зал. Этообширное пространство без актеров безжизненно; оно покорно и терпеливо ждет,когда Элиза наполнит его своим светом.