Это очень интересно, но поговорить об этом совершенно не с кем. Иногда Эля разговаривает с Софией, но та не до конца искренняя. Саму ее воспитывают в восточной строгости – и в поступках, и в мыслях, и она, хоть и умна, видит, понимает больше, чем, например, грубоватая и взбалмошная Танька, но говорит часто не то, что думает, а то, что положено говорить. Вот что бы сказали сейчас ее подружки по поводу Мити?

Танька бы выразилась так грубо, что даже не хочется это представлять. София бы сказала: «Ишь ты, навострился! Молодец, что прогнала!» Костик Волоконский упал бы в обморок. Второй их друг, Ваня, от смущения стал бы смеяться и рассказывать, как вчера в компьютерной игре он чуть было не вышел на пятый уровень, но помешал этот шустрый пузан с огнеметом… А Ирочка облизала бы тонкие губки и загадочно подмигнула: «Точно не пустила? Может, расскажешь поподробнее?»

Эля закрыла окно, когда комната наполнилась свежайшим ледяным воздухом, побыстрее залезла в холодную постель, дрожа, накрылась одеялом.

Спишь?

Она улыбнулась. А ведь просил не писать ему! Сам пишет…

Сплю.

Зачем отвечаешь тогда?

Хорошо, не буду.

Нет, отвечай. Что делаешь?

Сплю.

Ну и спи! Почему ты со мной сегодня…

Что?

Сама знаешь что.

Целовалась?

Да.

То есть – почему?

Почему?

Потому что… А ты – почему?

Ты с кем-то раньше целовалась?

Нет.

А с Костиком?

Ты – идиот?

Да.

Сообщение послалось, он не успел стереть то, что сгоряча написал.

То есть нет. С чего это я идиот?

Нет, Митя. С Костиком Волоконским я не целовалась. Он меня пытался целовать на дискотеке, но это было несерьезно.

А со мной – серьезно?

Эля отложила телефон. Что он хочет услышать? Она все равно этого не скажет. Потому что сама не знает.

Давай спать, Митя.

Ясно. Все ясно.

Ясно все! Отец так и говорил! Заманит, поиграет и бросит! Митя выключил телефон и отбросил его. Пусть теперь пишет! Пусть звонит! Пусть скребется к нему в дверь! Он не откроет! И он вообще больше с ней ни одного слова не скажет. Не пустила. И теперь еще смеется. Да он пойдет к Тосе, вот Тося точно не выгонит его несолоно хлебавши…

Только зачем ему эта Тося нужна теперь? Ведь он любит Элю. Он это знает. Он ее любит, он не может спокойно на нее смотреть, он не может спокойно рядом с ней находиться… А она просто играет с ним. Ясно, попался. Что теперь делать?

Митя измучил себя сомнениями и уснул.

Он не понял, как открылась дверь. Он, кажется, ее запер и даже проверил. Он с детства боится плохо закрывающихся дверей. За ними может стоять кто-то, кто хочет войти и задушить маленького Митю. Так говорил отец. «Будешь слабым, будешь плакать, ночью войдет к тебе человек и задушит тебя. Есть такие люди, они ходят по свету, ищут слабых мальчиков и душат их. Терпи боль, терпи холод, голод, будь сильным – тогда он к тебе не придет». И Митя много лет, наплакавшись в постели, а не плакать он не мог – столько боли, столько несправедливости было в школе и в семье, так над ним смеялись, так неудержимо бил отец, так унижал, ругая, воспитывая, – ждал, что ночью скрипнет его шаткая дверь и войдет высокий, худой, черный человек с длинными костлявыми руками, огромными шершавыми пальцами, возьмет этими руками его за шею и легко, не задумываясь, задушит. Потому что он – слабый. Потому что он не может не подхалимничать, потому что не может не врать, потому что не может играть часами на виолончели – устает, ему скучно, он не понимает смысла в этих звуках, бесконечных, ноющих этюдах. Его виолончель не поет и не плачет, его виолончель только ноет, годами – ноет, ноет. И уроки ему тоже неинтересны. Математика не дается, в русском он не может понять и запомнить ни одного правила, английский… – вообще, зачем его учить… То, что ему нравится, делать нельзя, оно под запретом. Лепить – нельзя, рисовать – нельзя, вырезать, выстругивать – ничего нельзя. Поэтому приходится делать все остальное – что неинтересно.