Дверь открылась, и за ней никого не было. Митя понимал, что надо встать и закрыть ее. Или посмотреть, кто там. Но он знал, кто там. И почему за ним пришли. Потому что он – слабый, потому что он делает все не то. Потому что он не сдержал слово, обманул отца. Потому что его прогнала Эля, а он не смог настоять. Кто спрашивает: «Можно к тебе войти?» Кто вообще из нормальных мужчин это спрашивает? Надо было вломиться к ней в комнату, втащить ее, ногой захлопнуть дверь, бросить ее на кровать… И все бы как-то произошло…

– Ты не смог… – Этот человек, которого Митя так хорошо знал, улыбался и приближал свое лицо к нему, приближал.

Митя хотел оттолкнуть его, но его руки были связаны над головой. Он как будто видел себя со стороны. Кто, когда успел его связать? К рукам была привязана виолончель, почему-то с порванными струнами… Конечно, это же он порвал на концерте… Играл целый вечер… Да, да, был полный зал, все рукоплескали ему стоя…

– Не смог ничего… Ты очень плохо играл… Ты унизился перед бабой…

Откуда он знает этого человека? На кого он похож? Длинные седые волосы, бородка, худой, высокий… Почему он так похож на отца, ведь отец – полный, с мощными ногами, крупными плечами, а этот – как Деряев, только старый и с бородкой, как у отца…

Митя закрыл глаза. Да, вот этого он всегда боялся. Он знал, что когда-то и к нему придут. Искали по всей земле самых слабых мальчиков. И – нашли. Он должен сказать Эле, что…

– Подождите! – изо всех сил крикнул Митя, но не услышал своего голоса. Он пытался кричать, пытался развязать руки, но все тщетно.

Человек наклонился к нему, Митя близко видел страшные глаза – страшные, потому что внутри них что-то было, что-то горело, или взрывалось, или летело, разваливаясь на горящие куски, клочки… Плохо, страшно, больно, муторно, душно, душно…

Митя подскочил на кровати, потер лоб. Во рту пересохло, дышать было нечем. Он же не проветрил перед сном, его Эля просила проветрить… Эля… Митя посмотрел на дверь. Она была заперта. Это был сон, обычный его страх. Этот человек уже снился ему, только раньше он по-другому выглядел. Не был похож на отца и на Деряева… Фу-ты, ерунда какая…

Митя открыл окно. Тихо, как тихо. Ни одного звука, как будто в поле… Это короткие часы летней северной ночи. Еще чуть-чуть, и начнет светлеть. Интересно, обиделась на него Эля? Кажется, он был груб с ней. И если обиделась, то на что – на то, что хотел войти, что нагрубил или на то, что не настаивал, как нюня, взял да и сразу ушел. Может быть, она хотела, чтобы он вошел, просто стеснялась? Скорей всего. Ведь он ей нравится. Он почти уверен в этом. Она его так целовала… Митя заволновался, вспомнив вчерашний день. Зря он все-таки не настоял… Может, сейчас попробовать? Или нет… Некоторые девочки отказываются, не хотят близости… Он слышал такие разговоры… Год встречаются, а она ни в какую… Но таких очень мало. Обычно всё у всех одинаково. Месяц ходили в кино, потом как-то случайно или не случайно оказались вместе дома, когда родителей не было, ну и… Потом у кого как выйдет. Некоторые встречаются до конца школы и даже дальше, некоторые мальчики теряют интерес, потому что девочки начинают качать права, ревновать, требовать, чтобы мальчик был и подружкой, и другом, и встречал, и провожал, и все время был только с ней… Да и вообще. Интересно попробовать, как будет с другой. Так, по крайней мере, ребята говорят.

Митя всегда боялся этих разговоров, особо не прислушивался. У его единственного друга Сенечки девушки не было. Да и трудно было представить себе девушку, которая пойдет с нелепым, прыщавым, застенчивым до судорог Сенечкой. Кому рассказать? С кем поделиться? С отцом – ни за что. Можно себе представить, что скажет отец. А тогда – вообще не с кем. Сенечка будет ржать, еще задаст какой-нибудь тупой вопрос, и они поссорятся, как часто бывает. Нет, такое никому не расскажешь.

На завтрак Митя спустился хмурый. Эля сидела одна, и ровно в тот момент, когда Митя, незаметно поглядывая на нее, накладывал себе в плошку каши и заливал ее вареньем, размышляя, как лучше сказать: «Привет!» или грубо: «Здорово!» – она всегда обижается, когда он так говорит, вот и пусть обижается! – к ней подрулил Никита и, гадко улыбаясь, сел напротив нее, умудрившись на лету поцеловать ей руку. Ох, вот этого ему еще не хватало, после такой ночи, когда он весь измучился, искрутился, от ночных кошмаров, от мыслей, от сомнений. Успокоился и заснул он только тогда, когда нашел, из чего вырезать Элину фигурку – разбросив руки, она летела навстречу Мите – кому же еще. Сама летела, не отводя от него влюбленных глаз, не дожидаясь, пока он будет униженно скрестись к ней в дверь, ожидая очередного отказа… Легкая, нежная, светящаяся…

Вырезал он фигурку из квадратной свечки, которая стояла на столике. Свечка чуть крошилась под руками, точнее, под ручкой чайной ложечки – ничего другого не было. Но это даже приятно, когда материал чуть сопротивляется, пытаешься его подчинить себе, понять его секрет. У каждого материала – свой секрет, как у человека. Иногда приятно, когда материал полностью поддается, как глина, гипс. А иногда интереснее, когда нужно прикладывать усилия.

Митя вырезал светло-желтую фигурку, поставил ее на окно, чтобы утром она засветилась от солнечного света, и только тогда уснул. Черный человек больше ему не снился, зато снилась Эля, беременная, с огромным животом. Митя с ужасом смотрел на этот живот. Он знал, что там – чудовища, которые поглотят его, как только появятся на свет. Где-то это уже было – дети, пожирающие своего родителя… Какой-то миф… Митя во сне никак не мог вспомнить, как звали того, кого пожрали его же дети… То, что он сам родитель этих чудовищ, во сне сомнений не было.

Эля в его сне была решительная, ловкая, со своим животом она бежала легко, подпрыгивая, щелкая его на ходу по носу. Щелк, щелк, еще раз щелк. Митя хотел увернуться, да не мог. И бежал рядом с ней, как на привязи. А потом она села в красный матовый кабриолет, переливающийся фиолетовым и зеленым, как большой изящный жук, плюнула в Митину сторону и уехала, не обернувшись.

В общем, настроение после такого сна было поганое. Все тело болело, как будто он отжимался или подтягивался слишком много раз. Аппетита никакого, но единственный бесплатный раз поесть в день – выбора не было.

Митя набрал каши, положил много творога в другую мисочку, с плошками в обеих руках пошел по большому кругу в ресторанчике, чтобы понять – как быть, куда ему садиться. Сделать вид, что он Элю не знает? В принципе, это мужественное решение. Да, наверно, так и надо сделать. Но почему Никита имеет право целовать ей руки? Что, между ними что-то было? Вот Мите не пришло в голову целовать руки. Кто вообще сейчас целует руки? Что за девятнадцатый век? Почему она позволяет это?

Митя сел так, чтобы ему было видно Элю, натолкал полный рот совершенно безвкусной каши, с трудом ее проглотил. Встал, с грохотом отодвинул стул, пошел, выбрасывая ноги, к Эле. Так как – «Здорово!», или «Привет!», или просто равнодушное «Ха!»? Прошел мимо молча, лишь небрежно глянув на нее. Она в это время намазывала хлеб и даже не подняла на него глаза. О-о-о!!! Вот оно как! Вот как все разворачивается! Не хочет с ним здороваться! Хочет сидеть с Никитой и протягивать ему руки для поцелуя! А его, Митю, которого целовала вчера, да как целовала, она вообще в упор не видит… Ладно! Ладно…