на араба, рубя перед собой воздух сверху вниз, справа налево и слева направо. Теперь отступать начал язычник. Однако он не просто отходил, а нарочно затягивал поединок, ожидая, когда рыцарь устанет и движения его станут медленнее. Времени для этого понадобилось немного, тяжёлая экипировка франка своё дело сделала, по всему было видно, что Жослен утомлён. Тем не менее он не желал, чтобы оруженосец помог ему — ещё только не хватало, чтобы язычник ранил наследника Горной Аравии.

— Не лезь, Фрэ! — прохрипел Храмовник, заметив, что Онфруа хочет вмешаться. — Стереги её! Это важнее. Если она уйдёт, безбожники всполошатся!

Слишком длинная тирада не пошла на пользу рыцарю, дыхание его сбилось, он, в очередной раз излишне усердно рубанув пространство перед собой, зашатался и чуть не упал. Можно сказать, что бой складывался по классическим для Востока правилам: христианин делал ставку на силу, язычник полагался на ловкость. И вот наконец, решив, что подходящий момент для контратаки настал, сарацин со всей стремительностью просился на франка. Остриё меча Жослена находилось в крайней нижней точке траектории удара, и сам воин оказывался совершенно беззащитен перед кинжалом язычника. Понимая это, тот хищно улыбнулся, мысленно подводя итог. Одного врага уже можно было считать покойником, второй не представлял серьёзной опасности, его араб собирался захватить живым — очень бы интересно узнать, что делают неверные на таком удалении от своих земель?

Все эти калькуляции заняли всего какую-то долю мгновения.

— Прощайся с жизнью, кафир! — воскликнул язычник и, сделав выпад... закричал от боли: — А-а-а!

Онфрэ открыл рот, не понимая, куда девался кинжал араба. Тот стоял, лишь чудом сохраняя равновесие, продолжая вытягивать отрубленную почти по локоть правую руку. Жослен же, переминаясь с ноги на ногу, подыскивал удобную позицию для решающего удара. При этом Храмовник вовсе не выглядел таким уж измученным, как казалось буквально только что.

— Ну, пёс? — спросил он противника по-арабски. — Так кому из нас надо прощаться с жизнью? — Не получив ответа, Жослен крикнул уже по-французски: — Смотри, Онфрэ!

Серебром сверкнул в свете луны рыцарский клинок, и голова сарацина скатилась на землю.

— Здорово... — проговорил юноша, невероятно поражённый всем увиденным. — Я думал, ты выдохся!

— Как бы не так, — усмехнулся Храмовник. — Мне этот приём показал мой бывший сеньор, брат Бертье. Делаешь вид, что выбился из сил, противник решает, что ему осталось только прикончить тебя, а ты... Кто это такой? — строго спросил он женщину по-арабски. Однако та, похоже, лишилась дара речи от страха. Рыцарь обратился к оруженосцу: — Ты говорил, что у тебя не было случая развлечься с бабой? Можешь сделать это теперь. Дарю её тебе.

Тут способность говорить немедленно вернулась к женщине.

— Нет! Нет! Благородные господа! — воскликнула она на провансальском диалекте. — Сжальтесь! Я — христианка! Пленница!

— Пленница? — с ноткой недоверия в голосе спросил Жослен, кивая в сторону трупа. — Зачем же ты пошла с ним?

— Он — помощник начальника стражи, мессир! Я рабыня одной из его жён. Как я могла отказать ему?

— Откуда ты и как тебя зовут?

— Жаклин, мессир, — ответила женщина. — Я — из Лангедока, из города Монпелье, может, слышали? Мы с мужем отправились в Святую Землю, чтобы помолиться у Гроба Господня. Наш корабль застигла буря, он пошёл ко дну, муж мой утонул со всем нашим небольшим имуществом. Я же оказалась среди тех, кому посчастливилось уцепиться за обломки, которые и прибило к берегу.

— То были земли язычников?

— О да! Они всех нас продали в рабство!

— Ах, скоты неверные! Они же знали, что вы — паломники! — в гневе вскричал рыцарь. — Ну ничего, милая, мы отомстим за тебя!

И они отомстили.

Едва забрезжил рассвет, полторы сотни рыцарей Ренольда вместе с бедуинами напали на просыпавшихся караванщиков. То была славная потеха. Всадники рубили, топтали конями практически неспособных сопротивляться мужчин, а иной раз под горячую руку и женщин и даже детей. Сердце Жослена переполнял благородный гнев и восторг — как же приятно было, исполняя волю Божью, потянувшись с седла, рубить бегущих язычников, вонзать острый клинок в мягкую плоть!

Это вдохновенное чувство захватило даже юного Онфрэ. Первое боевое крещение удалось на славу. Теперь у наследника Горной Аравии появились все основания называться рыцарем, с полным правом примет он от бывалого воина и шпоры, и отцовский меч, что много лет тоскует по солдатской руке, и ритуальную пощёчину — последнюю пощёчину, которую не нужно смывать кровью. Кровью? Кровью! Кровью обидчика.

Чего-чего, а крови хватало. И обид, впрочем, тоже. Щедро отплатили франки богомерзким язычникам за то зло, которое причинили они их господину, князю Скалы Пустыни, Ренольду Шатийонскому.

Дикая вакханалия прекратилась только после полудня, когда, воздав врагам по заслугам, рыцари и их союзники принялись пировать рядом с трупами. Воины поднимали кубки за здоровье своих вождей, приведших экспедицию к успеху. Ренольд и Дауд порешили не останавливаться на достигнутом, отправить доставшуюся им огромную добычу — больше тысячи верблюдов, груженных всевозможным добром, множество коней, скота и рабов, всего на сумму, примерно вдвое превышавшую ту, которую заплатил князь за собственную свободу — в свои земли с конвоем.

Сами же дерзкие мстители настолько вошли во вкус, что горели желанием продолжить веселье, а князь даже хотел изгоном взять Медину, до которой оставалось ещё добрых сто лье пути. По дороге туда его нагнала весть, что племянник Сапах ед-Дина Фарухшах вторгся в пределы христианских территорий и угрожает Кераку.

Ренольд нехотя повернул назад и, разграбив на прощанье селения в оазисе, ускоренным маршем двинулся в свой удел.

VI

Весть о действиях мусульман пришла очень быстро и как нельзя более своевременно. Получилось так, видимо, прежде всего оттого, что принёс её настоящий специалист своего дела — Раурт де Тарс, памятный жителям Триполи праведник, по прозвищу Вестоносец.

Последние годы рыцарь этот служил Боэмунду Заике, но отъехал от него по причине недовольства. Ренольд не стал расспрашивать — любой, кто уходил от князя Антиохии или графа Триполи, мог рассчитывать на тёплый приём в Горной Аравии, по крайней мере, пока там правил пятидесятипятилетний уроженец Шатийона. Да и кроме того Раурт пришёлся новому сюзерену по душе; рыцарь не жаловался ни на одного из своих прежних хозяев, а лишь сказал, что не нашёл в них тех, кого жаждал обрести. Позже, правда,