Сзади послышался треск. Канерва посмотрел через плечо. На краю оврага стоял олень. Прядая ушами, раздувая ноздри, он смотрел на человека. Это был бычок-двухлеток, голову его украшали «спички» – рога без отростков, первые в жизни. В сером меху на боках и в более густой шерсти-гриве на шее висели обломки сучков.

Шорох впереди. Канерва осторожно повернул голову. Из кустов почти бесшумно выскользнул матерый волк с крупной головой и длинными сильными лапами. Это был настоящий волк, не обманка. Хуп – называли обманного волка крестьяне, а за ними и егеря. Потому что именно такой звук, похожий на легкий хлопок, с которым выходит из бутылки пробка, издавали обманки, загнанные по ошибке. Остановится зверь – шерсть на загривке дыбом, глаза кровью налились, из пасти слюна капает; лязгнет зубами на свору – хуп! – и обернется кустом боярышника. Собаки только что яростно лаяли, надрывались, а тут разом смолкают. Хвосты поджали, морды опустили, начинают кружить, носами по траве возят... нет ничего, обманка вышла!

Олень тревожно задергал ушами.

За первым волком вышел второй – переярок, молодой, заметно меньше и слабее первого. За ним еще один.

Сбоку, по следам Канервы, выскочили трое прибылых, за которыми стояла, щерясь, волчица.

– Дьявол! – Канерва рванул из-за пояса кинжал.

Олень прыгнул в сторону и помчался прочь. Волчица кинулась в погоню, следом побежали волчата, за ними рванули молодые волки. Матерый остался, глядя на человека. Канерва замер.

Волк стоял, напружинившись, кончик толстого хвоста чуть подрагивал. Из полуоткрытой пасти капала слюна. Лорд Мельсон понимал, что ему следует замереть, чтобы зверь успокоился и ушел. Однако Канерву несло, гнев застил ему разум.

– Пошел вон! – крикнул главный егерь, махнув кинжалом.

Волк присел на передние лапы, но не двинулся с места.

– Дьявол! – Канерва всадил кинжал в трухлявое дерево и разворотил часть ствола.

Волк ощерился, защелкал зубами.

– Пошел вон! – повторил Канерва и, напрягшись, выдернул ногу из трухлявого бревна.

Волк прыгнул.

Канерва со зверем на груди полетел в овраг.

Он успел схватиться одной рукой за свисающие сухие ветки кустов. Волк, раздирая когтями одежду, сполз по нему, вцепился челюстями в штаны... Но зверь был крупный, тяжелый – и не удержался. Не разжимая зубов, он упал. Канерва закричал.

С воем, ломая сухие острые ветки, волк свалился на дно оврага. Следом сорвался Канерва.

Он рухнул на зверя. Волк, извиваясь, рвал ему спину. Из-под бедра лорда Мельсона торчали задние лапы, дергались, царапая сушняк. Левая рука, из исцарапанной ладони которой сочилась кровь, онемела и не двигалась. Канерва с трудом приподнял правую с судорожно зажатым ножом. Голова волка, освобожденная от тяжести человека, дернулась вверх, зубы вцепились в окровавленные лохмотья кафтана, прокусив правый бок. Кругом стремительно темнело. Мелькнула серая лапа, по щеке хлестнул жесткий хвост. Канерва рванулся, приподнимаясь, так что голова волка упала с вырванным куском одежды и мяса. Широкое лезвие вошло в пах зверя. Раз, другой... Светящиеся точки закружились перед глазами, слились в темную пелену – и Канерва потерял сознание...

Очнувшись, он с трудом открыл глаза. Над ним сетью с кривыми ячейками раскинулось переплетение сухих ветвей кустарника на краю оврага. Местами ячейки были порваны – это Канерва, падая, сломал сучья. Воспоминание о падении вспыхнуло и угасло. Боли он не чувствовал, но все тело охватила слабость, так что он не мог пошевелить даже пальцем. Собственная тяжесть придавливала его к земле, как будто кто-то огромный, невидимый то ли сел сверху, то ли тянул снизу, пытаясь протащить сквозь землю. За неводом кривых прутьев проходили облака – и это был весь мир.

Канерва чувствовал, как слабость нарастает. Или это жизнь вытекает по капле? Но даже если так, он не тревожился, ибо жизнь закончилась еще утром.

Он закрыл глаза и, наверное, снова потерял сознание, потому что когда смог чувствовать, то пожалел о том, что пришел в себя. Перед глазами плавали красные пятна, видно было плохо. Он услышал наверху знакомые голоса, которые звали его.

– Я здесь! – крикнул Канерва.

Язык не шевелился, иссохшее горло не издало ни звука. Канерва хотел кашлянуть, чтобы прочистить глотку, напряг грудь, но от живота до гортани винтом прошел спазм, сжавший внутренности, – ничего не получилось. Однако и сейчас он не пошевелился, только на глазах выступили слезы.

Голоса удалялись. «Я здесь, я умираю! Спасите меня!» – хотел крикнуть Канерва. В теле проснулась боль, она ела его изнутри и снаружи, Канерва ощущал себя куском мяса в собственном рту, мяса, которое он за обедом откусывает от непрожаренного окорока и жует, жует, жует, перемалывая волокна... Тело кричало, мечтая корчиться от боли и не в силах шевельнуть пальцем. Казалось, идущие мимо люди не могут не услышать этих криков – однако голоса удалялись, стихали. «Я здесь, сюда!» – молча выкрикнул Канерва в последний раз и опять потерял сознание...

Когда он снова очнулся, в первый миг подумал, что попал в пыточную и висит на дыбе. Ноги и все тело тянули вниз чугунные гири, а самого его веревками тащили вверх, вытягивали из тела, отрывали по кусочкам.

Затем он перестал чувствовать боль. Он больше не был внизу, он болтался с ветром, качался над самыми макушками деревьев, касаясь их бесплотными пятками. Канерва посмотрел сквозь свое прозрачное тело вниз, увидел, как кто-то подходит к оставленной им груде мяса внизу, кто-то неизвестный, молодой, кладет руки на его раны.

Тут он погрузился в темноту, но это была не потеря сознания. Он попал во всю свою жизнь разом, пережил ее целиком в одно мгновение, и все испытанные когда-либо чувства захлестнули его, чуть не разорвав изнутри, как рвет сжатую железными обручами бочку бродящее пиво. Он видел все, что видел когда-то: лица родных, знакомых и просто мелькнувшие в толпе, замки, лачуги и лесные шалаши, золотые вилки и деревянные ложки, сталь меча и зовущие женские губы; слышал все, что слышал когда-то, – и рев битв, и собственный плач, и разухабистую застольную, и влюбленный шепот, и чувствовал все, что когда-либо испытывало его тело, от рваной медвежьими когтями раны до ласк матери, от холода горного озера до...

Он знал все. Он вспомнил все, что сделал и совершил, и от этого вдруг стало так невыносимо стыдно, что он разрыдался, как ребенок.

Вместе с невидимыми слезами исчезала боль. К нему приходили покой и умиротворение, хотя что такое «он»? «Его» больше не было. Со слезами испарялись и воспоминания о жизни. Он чувствовал теперь только движение ветра, видел землю, покрытую деревьями, и пробившееся сквозь облака солнце. Пришло ощущение, что сейчас он узнает, что он уже почти знает, как же хорошо быть просто лучом, сухим листом, ветром, шапкой, рогом, полем, башней, быть всем и ничем сразу...

Перед глазами возникло молодое лицо в обрамлении светлых волос, губы на нем шевелились, что-то говоря, но Канерва не слышал. И вдруг вернулось тело. Руки, ноги, голова, тяжесть и боль придавили его к земле, втянули в себя, сознание будто разрезали на черные тонкие полосы – и Канерва, выгнувшись дугой, заорал...