— Я все сделал так, как вы приказали, господин Берестейн.

— Значит, ты побывал в Пернамбуко?

— Да. Отплыл, в соответствии с договором, на том же корабле, что дети Деруика.

Паулюс даже пукнул от облегчения и, выпуская газы, приподнял ягодицу. Снова усевшись поплотнее, он снял с пояса кошель и высыпал в руки юноше все, что там было, даже не глянув, сколько дает. Глаза у него повлажнели — может, от признательности, а может, от холода, поди пойми.

— Господь вас благослови, мессир! — поблагодарил юноша, подобрав несколько монеток, упавших в снег.

— А теперь рассказывай!

— Плавание прошло как нельзя лучше: ветер все время был попутный, ровный и мягкий, море ласково покачивало корабль, словно баюкало… И общество собралось приятное: сплошь купцы, все больше голландские и французские, да еще несколько итальянцев. Правда, они так стерегли свои тюки, что даже спали на них, но от вина и карт не отказывались…

— А с Деруиками ты подружился?

— Увы, они всегда держались в сторонке, не приближались ни к пассажирам, ни к команде, можно подумать — не люди, а призраки. Мне понадобилось целых три недели, чтобы завоевать их доверие и попасть в каюту, где они ютились все вместе: ели из одной миски, спали вповалку, и между ними была такая близость, что капитан заподозрил incestum.[59]

Устыдившись этого непристойного даже и на латыни слова, рассказчик перекрестился, и Берестейн последовал его примеру, но когда юноша, решив, видимо, еще и глотку промыть, зачерпнул пригоршню снега и положил в рот, заторопил его:

— А дальше-то что было?

— Дальше, приложив еще больше усилий, я сумел подружиться с одним из Деруиков. Его зовут Виллем, и он, как мне показалось, больше других любит поговорить. В ответ на историю его жизни я рассказал свою — выдумав такую, какая, по моим представлениям, должна была бы ему понравиться. И попал в точку! Стоило ему услышать, что я — сын холодного сапожника, высланный из Провинций за то, что, истерзанный голодом, украл с прилавка яйцо… — тут хорошо одетый незнакомец и ректор дружно прыснули, — он проникся ко мне сочувствием, объявил, что мы братья, вот просто близнецы, и мы настолько сроднились, что в день, когда «Лучезарный» причалил, я вышел на берег вместе с его семьей, и мы с ним вместе потащили один из сундуков — я за одну ручку, Виллем за вторую… И тогда…

Паулюс не дал юноше закончить фразу, с силой прижав палец к его губам. Затем подобрал свободной рукой сосновую шишку, запустил ее в сторону ограды и угодил, куда метил: в припавшего головой к прутьям в сладкой дреме кучера. Тот вздрогнул, проснулся и побрел к карете. Ректор щелкнул пальцами, что означало «убирайся куда подальше», возница послушно взялся за поводья, и вскоре карета скрылась из виду.

— Надо же, просто все на лету ловит! — заметил незнакомец.

— Да, но, к сожалению, у него есть уши, а кроме них, еще и язык, которым он мелет в угоду Элиазару. Мне бы слуг слепых и глухих — вот это было бы в самый раз… Ладно, продолжай…

— Виллем с братом и сестрами двинулись было к дому губернатора, я с ними, но судьбе было угодно, чтобы, почти добравшись до цели, мы встретили их отца, Корнелиса. Старик тащил такой же огромный, как наши, сундук и явно намеревался отплыть. Видимо, за два года в Бразилии он страшно изменился, потому что дети не сразу его узнали, а сам он был не в силах поверить, что семья, оставленная в Соединенных провинциях, прибыла к нему на этот далекий берег, и долго тер глаза. Но в конце концов и он, и дети убедились, что никакого обмана зрения тут нет, кинулись друг к другу и принялись обниматься и целоваться, как могут только родственники, встретившиеся после длительной разлуки. Картинка получилась трогательная донельзя, и будь у кого-нибудь из нас талант госпожи Лейстер, стоило бы ее запечатлеть на холсте.

Заметно озябший рассказчик поднял, прикрывая уши, меховой воротник, упрятал руки поглубже в рукава. Паулюс, в отличие от него, под грудой мехов не дрожал, а потел…

— Ну и каков же он из себя, этот папаша Деруик? — осведомился регент, будто и знать его не знал.

— На вид здоров, лицо свежее, хотя видно, что питался старикашка все это время сухими корками, взгляд живой… Но одежда, но багаж!.. На нем были заношенные до дыр лохмотья, будто он нищий, из уголков его сундука торчала солома, замки разболтались. Правда, и дети выглядели не лучше отца: исхудавшие, тоже в каких-то мятых тряпках, волосы — сразу видно — подравнивали в море, кромсая ножом, вокруг глаз — морщинки… Для обеих сторон, и для Корнелиса, и для его потомства, зрелище оказалось неожиданным, ведь в письмах, которыми они обменивались, говорилось, что дела идут как нельзя лучше, а деньги текут рекой, дети скрывали от главы семьи свои невзгоды, тот молчал об испытаниях, выпавших на его долю, и только теперь, обливаясь слезами, они признались друг другу во всем. Причем, как ни больно было отцу узнать, что дети остались без крова, а детям — услышать, что Корнелис спал под навесом из пальмовых ветвей, всем сразу стало легче. Мне кажется, в эту минуту для них имело значение только то, что они наконец-то вместе, и они ничуть не жалели о несбывшейся мечте стать богатыми.

— Как? — удивился Паулюс. — На твой взгляд, они довольны своей незавидной участью?

— Я в этом уверен.

Снова потихоньку начал сыпать снег, облепляя заросшие щеки Паулюса, его брови — и эта складывавшаяся снежинка к снежинке холодная маска меняла выражение лица регента: теперь он мог бы показаться хмурым.

— Все это прекрасно, но ты не сказал, как отозвался папаша Деруик на известие о моем предательстве: не проклинал ли он меня последними словами, не обвинял ли в том, что украл его имение, разорил его семью? — мрачно спросил он.

Молодой человек поджал губы, втянул повисшую на покрасневшем носу дрожащую капельку.

— Сожалею, сударь, но мне нечего на это ответить — ни отец, ни дети даже имени вашего не произнесли.

— Вообще?

— Ни разу.

— Но, может быть, они обсудили это после твоего ухода.

— Возможно. Однако в тот день я — по приглашению сына, к которому присоединился и отец, — еще долго оставался с Деруиками, я принял участие в пире, который задал детям Корнелис, угощение, надо сказать, было скудным: маниока и прибрежная рыба, — но нищенский этот ужин прошел очень весело, благо тафия, жгучее и крепкое снадобье, которое туземцы делают из тростника, исцеляет от любых печалей… Никаких серьезных разговоров за столом не велось, только отец, в легком подпитии, обмолвился: раз так, давайте все останемся в Бразилии, потому как жизнь здесь простая и климат приятный, и прибавил, что, когда нет крыши над головой, лучше жить в теплых краях, чем в Провинциях… Сыновья с ним согласились, без споров поддержали решение старика… Вот тут я и откланялся, сочтя свое задание выполненным, а назавтра же отплыл на «Лучезарном» в Амстердам. Все, сударь, мой рассказ закончен.