– Согласен, это наивно. Но я тогда был малец несмышленый, как умел, так и предлагал. А ты по своему обыкновению не ответила ни да ни нет. Только вскочила на своего Резвого, гикнула и ускакала в поля.

– Ой, не могу, – Глафира делала вид, что умирает от смеха, и даже засмеялась при этом хрипло, отрывисто.

Степан не удержался, тоже вскочил на ноги.

– Как я тебя сразу мог с собой взять? Не в казармы же тебя везти?

– Да не в казарме дело, а в том, что ты маменьку свою боялся пуще огня. Помнишь, как за гумном стояли, и ты мне песню пел.

– Не стояли, а сидели.

– Ну, сидели, какая разница. Ты все целоваться ко мне лез. И еще эта балалайка дурацкая. Трень-брень… И как ты мне про любовь складно пел! А потом увидел маменьку, так и захлопнулся. у соловья роток на замок. И еще за руку меня схватил. Давай, мол, спрячемся от греха. Я уже здесь, в столице конец этой песенки прочитала. Сочинение господина Ржевского: «страсть на лесть днесь променя, и не мыслишь про меня. О, неверный! Ныне стал пленен ты иною». Конец этих виршей ты в деревне опустил. И стихи дурацкие, и язык в них гнилой!

– Я за господина Ржевского не отвечаю, я тебе про любовь пел, а ты, мамзель Глория, как водится, тогда сбежала. Потому сбежала, что призрения своего скрыть не могла. Ты просто потешалась надо мной!

– Велика честь! Больно ты был мне нужен.

Они стояли друг против друга как два врага, бросая обвинения, и каждый уже не оправдаться хотел, а унизить собеседника, кольнуть побольнее, выплескивая накопившиеся обиды. Первым опомнился Степан, опустил сжатые кулаки.

– Я, Глаш, как приехал в Петербург, меня сразу в Смоленск перевели и тут же стали готовить к турецкой баталии. Я тогда, конечно, думал о тебе, но мало. Совсем другая жизнь началась, а кто я был – мальчишка. Война – штука страшная, Глаш, я даже вспоминать о ней не хочу. Много моих товарищей там полегло. А я жив остался, и спасибо Господу, не изувечен. После баталии отпустили меня домой на малую побывку. Сапоги начистил, собрался с визитом в Вешенки, а тут отец мне и говорит: «Не торопись, сын, Глаша Турлина утонула». Я думал, рехнусь умом с горя. Родители вкруг меня на цыпочках ходили, шепотом разговаривали. Потом отдышался маленько, приехал в полк и решил, значит, не судьба.

– Остудила тебя жизнь, стало быть…

Глафира стояла у окна притихшая, пристально следила за отраженным в стекле Степаном. Он сидел уткнув лицо в руки и говорил слова словно уже не ей, а самому себе. И удивлялся своим мыслям, и страдал, и не понимал, как жить дальше.

– А потом командировка в столицу. Иду по улице и средь бела дня тебя встречаю. Живую, и в мужском костюме! Вроде ты, и вроде совсем нет. Что я мог подумать? Ты очень, Глаш, похорошела. Просто необычайной какой-то красавицей стала. Я даже радоваться не мог. Сомлел весь. Ты всегда решительная была, но чтоб так с судьбой играть, нужно особую душу иметь. Сказать, что старая любовь вернулась, ничего не сказать. Это вспышка была, молния! Ослепило меня от любви, и я с головой в омут. Я тебя обожаю. Я честно скажу. Откажешь мне, не знаю, как дальше жить, потому что единая моя в жизни цель, это защитить тебя. И чтоб не бежали ножки твои прочь от обидчиков, а чтоб жила ты в тишине, покое и неге…

Глафире вдруг привиделась шпалера, виденная в доме негодяя Ипполита Ивановича. И был на той шпалере колодец деревенский с палкой-журавлем, а рядом прекрасная Рахиль, то есть она сама, а рядом пушистые, словно кролики овцы. Сколько там лет назначил отец Рахили, чтоб жил Иаков, а вернее сказать, ее Степан с нелюбимой Лией? Так и в ее судьбе. Не было Лии, но была война и беда, а сейчас они опять встретились у колодца.

Глафира отошла от окна, бочком приблизилась к Степану, потом села рядом, привалилась к его плечу и заплакала. Степан сразу умолк, напрягся весь, а потом поднял за подбородок склоненную ее голову и стал целовать соленые от слез щеки.

15

Шепча Февронии в ухо, де, с новоявленным Шлосом был страшный скандал, Озеров сильно преувеличивал. По сути, никакого скандала вообще не было. Так только, прошел в ложах легкий слушок, что молодой человек, который привез из Гамбурга конституцию, воспользовался чужим именем, а теперь убит. А где труп, неизвестно. Находились братья, высказывающие серьезную озабоченность – а состоял ли сей человек в братстве? А если не состоял, то не был ли он засланным шпионом?

Мог бы в ложе поднять серьезный скандал сам Шлос, но Ипполит Иванович отговорил его от этой затеи. Зачем самому лезть в трясину, если в мире существует столько много прекрасного? Он был стар и умен, и все еще очень жаден до жизни. Разумеется, в его отношениях с воспитанником не о какой плотской любви и разговора не было, но обряжая прекрасного Альберта в средневековые одежды, он испытывал такое волнение, лицо юноши будило в нем столь сильные воспоминания своей далекой юности, что состояние это смело можно было назвать счастьем.

– Мой милый мальчик, забудь, – увещевал он Альберта. – И будь благодарен этому анониму, что он отдал по назначению депешу, которую ты вез в Петербург.

– Но негодяй украл мое честное имя!

– Никто не сомневается в вашей подлинности.

– А деньги? Он украл мои деньги!

– Что деньги? Пустое. Их все равно не вернешь. Поживем пока в Петербурге. Зимой здесь весело: балы, приемы, опера, катальные горки, маскарады. А к новому году управляющий привезет мне живые деньги, и с весенним теплом мы отправимся в Венецию или в Толедо? Можно поехать в Лондон, посмотреть «Брачную пару» Ван'Эйка? Куда ты хочешь?

Шлос только вздыхал. Кто бы знал, как надоел ему благодетель. Обеспечивая юноше привольную жизнь, Ипполит Иванович требовал совсем немного. Во всяком случае, Шлосу это немногое казалось истинной ерундой. Ну, любит старец сидеть обнявшись, и коленку ему поглаживает, словно портовой шлюжке. Да пусть себе гладит. Не в этом дело. Шлос хотел домой к маменьке, которую за это время порадовал всего одним письмом, мол, жив, здоров, не переживай дорогая. Знай мать, куда ему писать, она завалила бы его своими охами и ахами.

Из Венеции в Петербург он потащился, чтобы объяснить в ложе случившуюся с ним беду. Шлос ехал объясниться, а оказывается, миссия его была исполнена самозванцем. Далее он ждал действий. По его понятиям братья каменщики должны были всей гурьбой броситься ему помогать, дабы настигнуть обманщика и примерно наказать: подземелье, допрос, факелы, испытание – гроб! На деле же, ему тут же вернули «доброе имя» и забыли, что Альберт Шлос вообще живет на белом свете.

– Объясните мне хотя бы, как он выглядел? – спрашивал Шлос у братьев.

– Ну как, молоденький. В общем, похож на вас. Испытание прошел, слова и знаки знал.

Шлос и дальше приставал с расспросами, но ответы поражали своей однообразностью и полным отсутствием интереса. Разговоры эти сами собой утихли, не до того было.

Петербургские ложи были взволнованы известием о скором, буквально днями, приезде Георга Розенберга. Надо сказать, что к этому времени в Петербурге скопилось много иностранных братьев из лож английских, шведских, немецких и французских. У каждого были свои градусы и свое понимание тайны. Чужие знания подвергались сомнению. Великая премудрость, хранимая в храмах халдейских, египетских, мудрости Соломоновы и Синайские, «новая благодать в откровении Спасителя», а также знания Пифагора, Платона, Сократа и Ермия Трисмегиста (всего не перечислишь!) терлись друг о дружку боками, выбивая многие искры и неутихающие споры.