– Что случилось? – первой все поняла Калерия. – Мы…

– Нас не выпускают, – Антонина позволила себе обернуться и хмыкнула. Надо же, а мир и вправду сдирал маски. И теперь она получила сомнительное право увидеть истинные лица.

Берегиня слабо сияла золотом вызревающих полей. Пусть осень и о собственной силе она не знала, но суть… суть ее выползала тонкими колосьями в косах, желтизною глаз и чертами, что заострились, стали злее.

Это в сказках берегини добрые.

В сказках все не так.

У баньши лицо вытянулось, застыло на нем плаксивое выражение, повисли печально космы, готовые укрыть горе от посторонних глаз. А вот сестрица ее сияла золотом дураков, поддельным счастьем, к которому многие стремились.

Ведьма…

Ведьма ведьмою была, что с них взять? Пусть пока не горбата, не уродлива, но и смотреть неприятно, так и тянет отвернуться. Только Антонина заставляет себя смотреть. На нее вот. И на упыря, что вытянулся, сделался тоньше. И ноздри его носа, большого, будто размазанного по лицу, раздуваются. Он чует этот мир.

И… не боится?

Пожалуй.

А вот птице неуютно. У нее треугольное совиное лицо с круглыми же совиными глазами. Губы узкие, а рот расщелиной.

Чудовище.

Все они тут чудовища. Антонина подняла к глазам ладонь, сплетенную из тумана.

– Как нам быть? – поинтересовалась Калерия, вспыхивая. И мир отшатнулся, не желая иметь дела с этою силой. Берегиням не место внутри.

Они должны жить вовне.

– Куда-то он да выпустит, – развернувшись, Антонина попыталась дойти до мертвецов, которые здесь гляделись клочьями черноты. Но и туда ей было уйти не позволено. А если влево?

Вправо.

Вправо – стена. И дровяная плита, которую поставили не так давно, еще, помнится, радовались, что удалось достать почти новую и незадорого. Плита здесь рассыпалась прахом, зато в стене появилась дверь. И эта дверь, в отличие от прошлой, не ускользала. Напротив, она была, в отличие от всего, что их окружало, плотною, настоящей.

И этим вызывала подозрения.

– Нам туда? – поинтересовалась Калерия.

– Да, но… не уверена, что нам стоит идти, – Антонина решила быть честной. – Я не слышала, чтобы кто-то мог влиять на эту сторону, но… или дом сам ему помогает, или он настолько силен, что поставил барьер. О таком я тоже не слышала, но я знаю мало.

– Варианты? – упырь озирался с любопытством.

– Варианты… мы идем к этой двери, и она выводит нас… куда-то выводит. Полагаю, туда, куда нужно этому уроду. Или пробуем выбраться другим путем, но не факт, что получится.

– Остаться?

– Мир нас выпьет, – вынуждена была признать Антонина. И поежилась. Она уже чувствовала холод этой стороны, пронизывающий, проникающий под кожу. – Он всегда голоден, и даже я не могу оставаться здесь надолго.

– Ясно. Тогда не стоит тратить силы, – упырь сделал первый шаг. – Я иду. Вы за мной. Постараюсь… что-нибудь да сделать.

Не выйдет.

Если тварь настолько сильна, что смогла закрыть мир, то и с каким-то упырем, который о своей упыриности, настоящей, а не той, что в силу характера, не подозревал, справится. Но… Антонина оглянулась. Треклятая дверь вновь казалась недалекою, на расстоянии вытянутой руки. И приоткрылась, манила глянуть, что там, за порогом.

Нет.

Что-то подсказывало, что заглянуть, может, и позволят, да только как бы за этот погляд не взяли ту цену, которую Антонина при всем желании заплатить не сумеет.

И она решилась.

Она толкнула дверь, поморщившись, ибо прикосновение это обернулось болью, а потом отступила. Упырь же, осторожно, с непонятною нежностью – вот дурак-то – снял с руки птичьи тонкие пальцы. Улыбнулся ей.

– Ты только… споешь потом, ладно?

Сумасшедший.

Даже Антонина, на что глупа, а знает, что пение птицы-гамаюн любого с ума свести способно.

Хотя…

– Погоди, – она вскинулась. – А ему ты спеть можешь? Так, чтобы… думать про все забыл?

…если позволит.

А он умный, с-скотина лютая. И не мог не подумать, и потому…

– Сколько у нас времени?

Из приоткрытой двери тянуло реальностью.

– Есть немного.

– Немного – это уже хорошо, – Калерия тряхнула головой, и рассыпались, распались вдруг тяжелые косы, легли по плечам пшеничным золотом. Запахло летом, хлебом, раскаленным лугом, зашелестели, зазвенели пустотелые соломины. И голос жаворонка донесся издалека. – Так идти смысла нет. Надо попробовать вместе…

…ничего глупее Антонина не слышала.

Она всю жизнь старалась держаться в стороне от прочих людей с никчемными их заботами, с беспокойством и мерзостью, которой в каждом изрядно. А теперь ей предлагают вместе?

Самоубиться.

С другой стороны, как ни парадоксально, но что ей еще остается?

На кухне лежали мертвецы.

– Твою ж… – сказал Святослав, нисколько не удивившись, что слова его утонули в вязкой тишине. Он огляделся.

Окно, разлетевшееся мелкою стеклянной искрой. Перевернутый стол. Расколотая посуда. Еда под ногами. Запах… беды, пожалуй.

Войны.

И смерти.

Заворчал оборотень, поводя тяжелой головой влево и вправо, вправо и влево, и ворчание его с каждым мгновением становилось все более громким. Святослав же, пересекши кухню, остановился над живописцем, который лежал и выглядел несуразно. Человек был мертв, как и остальные, но Святослав все одно наклонился, проверяя.

Вдруг да…

Чуда не случилось.

Понятнее тоже не стало.

– Ингвар?

Двуипостасный что-то вынюхивал в углу, тихо урча.

Но вот он резко замер, развернулся к двери и урчание переросло в рев.

– Тихо. Свои. Относительно, – уточнил Святослав, разгибаясь. – Жив?

Это уже предназначалось Алексею, который лишь вяло рукой махнул. Он шел, держась за стену, прижав руку к голове. Лицо его перекошенное было страшно.

Глаза темны.

Да и в целом безопасник гляделся нездоровым.

– Что здесь… пропустил?

– Все, – почти не покривив душой, ответил Святослав.

– Понятно.

Вот Святославу понятно не было. Ладно, мертвецы, за них еще предстоит отчитываться, что перед начальством, что перед совестью. Но куда подевались живые? Из квартиры не уходили, а комнаты… в комнатах было пусто.

Он проверил.

И даже не удивился, не обнаружив ни дивы, ни девочек.