Ветер кружился, метался, точно радуясь чему-то, и доносил дослуха женщины разорванные, спутанные крики, свист… Эта сумятица радовала ее,мать зашагала быстрее, думая:

«Значит - мог бы и он!»

Навстречу ей, из-за угла ограды, вдруг вынырнули двоеполицейских.

- Стой! - крикнул один, тяжело дыша. - Человека - с бородой- не видала?

Она указала рукой на огороды и спокойно ответила:

- Туда побежал, - а что?

- Егоров! Свисти!

Она пошла домой. Было ей жалко чего-то, на сердце лежалонечто горькое, досадное. Когда она входила с поля в улицу, дорогу ей перерезализвозчик. Подняв голову, она увидала в пролетке молодого человека с светлымиусами и бледным, усталым лицом. Он тоже посмотрел на нее. Сидел он косо, и,должно быть, от этого правое плечо у него было выше левого.

Николай встретил ее радостно.

- Ну, что там?

- Как будто удалось…

Стараясь восстановить в своей памяти все мелочи, она началарассказывать о бегстве и говорила так, точно передавала чей-то рассказ,сомневаясь в правде его.

- Нам везет! - сказал Николай, потирая руки. - Но - как ябоялся за вас! Черт знает как! Знаете, Ниловна, примите мой дружеский совет -не бойтесь суда! Чем скорее он, тем ближе свобода Павла, поверьте! Может быть -он уйдет с дороги. А суд - это приблизительно такая штука…

Он начал рисовать ей картину заседания суда, она слушала ипонимала, что он чего-то боится, хочет ободрить ее.

- Может, вы думаете, я там скажу что-нибудь судьям? - вдругспросила она. - Попрошу их о чем-нибудь?

Он вскочил, замахал на нее руками и обиженно вскричал:

- Что вы!

- Я боюсь, верно! Чего боюсь - не знаю!.. - Она помолчала,блуждая глазами по комнате.

- Иной раз кажется - начнут они Пашу обижать, измываться надним. Ах ты, мужик, скажут, мужицкий ты сын! Что затеял? А Паша - гордый, он имтак ответит! Или - Андрей посмеется над ними. И все они там горячие. Вот идумаешь - вдруг не стерпит… И засудят так, что уж и не увидишь никогда!

Николай хмуро молчал, дергая свою бородку.

- Этих дум не выгонишь из головы! - тихо сказала мать, -Страшно это - суд! Как начнут все разбирать да взвешивать! Очень страшно! Ненаказание страшно, а - суд. Не умею я этого сказать…

Николай - она чувствовала - не понимает ее, и это еще болеезатрудняло желание рассказать о страхе своем.

Этот страх, подобный плесени, стеснявший дыхание тяжелойсыростью, разросся в ее груди, и, когда настал день суда, она внесла с собою взал заседания тяжелый, темный груз, согнувший ей спину и шею.

На улице с нею здоровались слободские знакомые, она молчакланялась, пробираясь сквозь угрюмую толпу. В коридорах суда и в зале еевстретили родственники подсудимых и тоже что-то говорили пониженными голосами.Слова казались ей ненужными, она не понимала их. Все люди были охвачены одним итем же скорбным чувством - это передавалось матери и еще более угнетало ее.

- Садись рядом! - сказал Сизов, подвигаясь на лавке.Послушно села, оправила платье, взглянула вокруг. Перед глазами у нее слитнопоплыли какие-то зеленые и малиновые полосы, пятна, засверкали тонкие желтыенити.

- Погубил твой сын нашего Гришу! - тихо проговорила женщина,сидевшая рядом с ней.

- Молчи, Наталья! - ответил Сизов угрюмо.

Мать посмотрела на женщину - это была Самойлова, дальшесидел ее муж, лысый, благообразный человек с окладистой рыжей бородой. Лицо унего было костлявое; прищурив глаза, он смотрел вперед, и борода его дрожала.

Сквозь высокие окна зал ровно наливался мутным светом,снаружи по стеклам скользил снег. Между окнами висел большой портрет царя втолстой, жирно блестевшей золотой раме, тяжелые малиновые драпировки оконприкрывали раму с боков прямыми складками. Перед портретом, почти во всю ширинузала вытянулся стол, покрытый зеленым сукном, направо у стены стояли зарешеткой две деревянные скамьи, налево - два ряда малиновых кресел. По залубесшумно бегали служащие с зелеными воротниками, золотыми пуговицами на груди иживоте. В мутном воздухе робко блуждал тихий шепот, носился смешанный запахаптеки. Все это - цвета, блески, звуки и запахи - давило на глаза, вторгалосьвместе с дыханием в грудь и наполняло опустошенное сердце неподвижной, пестроймутью унылой боязни.

Вдруг один из людей громко сказал что-то, мать вздрогнула,все встали, она тоже поднялась, схватившись за руку Сизова.

В левом углу зала отворилась высокая дверь, из нее, качаясь,вышел старичок в очках. На его сером личике тряслись белые редкие баки, верхняябритая губа завалилась в рот, острые скулы и подбородок опирались на высокийворотник мундира, казалось, что под воротником нет шеи. Его поддерживал сзадипод руку высокий молодой человек с фарфоровым лицом, румяным и круглым, а вследза ними медленно двигались еще трое людей в расшитых золотом мундирах и троештатских.

Они долго возились за столом, усаживаясь в кресла, а когдасели, один из них, в расстегнутом мундире, с ленивым бритым лицом, что-то началговорить старичку, беззвучно и тяжело шевеля пухлыми губами. Старичок слушал,сидя странно прямо и неподвижно, за стеклами его очков мать видела двамаленькие бесцветные пятнышка.

На конце стола у конторки стоял высокий лысоватый человек,покашливал, шелестел бумагами.

Старичок покачнулся вперед, заговорил. Первое слово онвыговаривал ясно, а следующие как бы расползались у него по губам, тонким исерым.

- Открываю… Введите…

- Гляди! - шепнул Сизов, тихонько толкая мать, и встал.

В стене за решеткой открылась дверь, вышел солдат собнаженной шашкой на плече, за ним явились Павел, Андрей, Федя Мазин, обаГусевы, Самойлов, Букин, Сомов и еще человек пять молодежи, незнакомой материпо именам. Павел ласково улыбался, Андрей тоже, оскалив зубы, кивал головой; взале стало как-то светлее, проще от их улыбок, оживленных лиц и движения,внесенного ими в натянутое, чопорное молчание. Жирный блеск золота на мундирахпотускнел, стал мягче, веяние бодрой уверенности, дуновение живой силыкоснулось сердца матери, будя его. И на скамьях сзади нее, где до той поры людиподавленно ожидали, теперь тоже вырос ответный негромкий гул.

- Не трусят! - услыхала она шепот Сизова, а с правой сторонытихо всхлипнула мать Самойлова.

- Тише! - раздался суровый окрик.

- Предупреждаю… - сказал старичок.

Павел и Андрей сели рядом, вместе с ними на первой скамьесели Мазин, Самойлов и Гусевы. Андрей обрил себе бороду, усы у него отросли исвешивались вниз, придавая его круглой голове сходство с головой кошки. Что-тоновое появилось на его лице - острое и едкое в складках рта, темное в глазах.На верхней губе Мазина чернели две полоски, лицо стало полнее, Самойлов былтакой же кудрявый, как и раньше, и так же широко ухмылялся Иван Гусев.