Кто-то переносит лампу из одного угла в другой, чтобы у нас был свет. Калеб достает аптечку, а Сьюзен приносит бутылку воды. Нет лучшего места для нуждающихся в помощи, чем полная комната членов Альтруизма. Я смотрю на Калеба. Он снова в сером. Наша встреча в лагере Эрудиции теперь кажется сном.

Отец подходит ко мне, кладет мою руку себе на плечи и помогает пересечь комнату.

– Почему ты мокрая? – спрашивает Калеб.

– Меня пытались утопить. Как ты здесь оказался?

– Я сделал, как ты велела… как мама велела. Исследовал симуляционную сыворотку и обнаружил, что Жанин работала над сывороточными передатчиками дальнего действия, чтобы сигнал распространялся на большее расстояние, а это привело меня к информации об Эрудиции и Лихости… в общем, узнав, что происходит, я провалил инициацию. Я предупредил бы тебя, но было уже слишком поздно. Теперь я бесфракционник.

– Ничего подобного, – жестко возражает отец. – Ты с нами.

Я опускаюсь на колени на тюфяк, и Калеб срезает медицинскими ножницами лоскут рубашки с моего плеча. Он отлепляет квадрат ткани, обнажая сначала татуировку Альтруизма на моем правом плече, затем трех птиц на ключице. Калеб и отец смотрят на мои татуировки одинаково зачарованно и возмущенно, но ничего не говорят.

Я лежу на животе. Калеб сжимает мою ладонь, пока отец достает антисептик из аптечки.

– Ты когда-нибудь вынимал пулю из живого человека? – спрашиваю я с нервным смешком.

– Ты многого не знаешь обо мне, – отвечает он.

Я многого не знаю об обоих своих родителях. Я думаю о маминой татуировке и прикусываю губу.

– Будет больно, – предупреждает он.

Я не вижу, как входит нож, но чувствую его. Боль разливается по телу, и я ору, сжав зубы и стиснув руку Калеба. Сквозь крик я слышу, как отец просит меня расслабить спину. Из уголков глаз текут слезы, и я повинуюсь. Боль начинается снова, я чувствую, как нож ходит под кожей, и не перестаю кричать.

– Достал, – говорит он и швыряет что-то на пол со звоном.

Калеб смотрит на отца, затем на меня и смеется. Я так долго не слышала его смеха, что на глаза наворачиваются слезы.

– Что смешного? – Я хлюпаю носом.

– Вот уж не думал, что снова увижу нас вместе, – отвечает он.

Отец протирает кожу вокруг раны чем-то холодным.

– Пора зашивать, – сообщает он.

Я киваю. Он вдевает нить в иглу, как будто проделывал это тысячу раз.

– Раз, – произносит он, – два, три…

На этот раз я стискиваю зубы и молчу. Из всей боли, которая выпала мне сегодня – боли оттого, что меня подстрелили, оттого, что я едва не утонула, оттого, что из меня вытащили пулю, боли обретения и утраты матери и Тобиаса, – эту легче всего вынести.

Отец заканчивает зашивать рану, перерезает нить и закрывает шов бинтом. Калеб помогает мне сесть, разделяет подолы двух своих футболок, стягивает через голову ту, что с длинными рукавами, и отдает мне.

Отец помогает продеть правую руку в рукав футболки, и я натягиваю остальное через голову. Футболка мешковатая и пахнет свежестью, пахнет Калебом.

– Итак, – тихо произносит отец. – Где твоя мать?

Я опускаю глаза. Мне не хочется сообщать эту новость.

Не хочется, чтобы эта новость вообще была.

– Ее больше нет, – отвечаю я. – Она спасла меня.

Калеб закрывает глаза и глубоко вдыхает.

Отец на мгновение кажется yбитым горем, но затем приходит в себя, отводит влажные глаза и кивает.

– Хорошо, – напряженно произносит он. – Хорошая смерть.

Если я заговорю сейчас, то сорвусь, а я не могу себе этого позволить. Так что я просто киваю.

Эрик назвал самоубийство Ала отважным, но он ошибался. Отважной была смерть моей матери. Я помню, какой спокойной она была, какой решительной. Отвага не только в том, что она умерла ради меня. Отвага в том, что она сделала это без громких слов, без промедления и, очевидно, не ища других вариантов.

Отец помогает мне встать. Пора встретиться с остальными. Мать велела мне спасти их. Поэтому и потому, что я лихачка, теперь возглавить их – мой долг. Не представляю, как справлюсь с этим бременем.

Маркус тоже встает. При виде его я вспоминаю, как он бил меня ремнем по руке, и грудь сжимается от боли.

– Здесь мы в безопасности только на время, – наконец говорит Маркус. – Нужно выбраться из города. Самое разумное – отправиться в лагерь Товарищества в надежде, что нас примут. Тебе что-нибудь известно о стратегии лихачей, Беатрис? Они приостановят войну на ночь?

– Это не стратегия лихачей. За всем стоят эрудиты. Но это не значит, что они отдают приказания.

– Не отдают приказания, – повторяет отец. – Что ты имеешь в виду?

– Я имею в виду, что девяносто процентов лихачей превратились в сомнамбул. Они находятся в симуляции и понятия не имеют, что делают. Единственная причина, по которой я не такая же, как они, – это то, что я… – Я спотыкаюсь на этом слове. – Контроль сознания не действует на меня.

– Контроль сознания? Так они не знают, что убивают людей? – Глаза отца широко распахнуты.

– Нет.

– Это… ужасно. – Маркус качает головой. Его сочувственный тон кажется мне наигранным. – Проснуться и понять, что натворил…

В комнате становится тихо; наверное, все альтруисты воображают себя на месте солдат-лихачей, и тогда я наконец понимаю.

– Мы должны разбудить их.

– Что? – переспрашивает Маркус.

– Если мы разбудим лихачей, они, вероятно, взбунтуются, когда поймут, что происходит, – объясняю я. – Эрудиты останутся без армии. Альтруисты перестанут умирать. Все кончится.

– Все не так просто, – возражает отец. – Даже без помощи лихачей эрудиты найдут способ…

– И как нам их разбудить? – спрашивает Маркус.

– Мы найдем компьютеры, которые контролируют симуляцию, и уничтожим данные, – отвечаю я. – Программу. Всё.

– Легче сказать, чем сделать, – замечает Калеб. – Они могут быть повсюду. Нельзя так просто заявиться в лагерь Эрудиции и вынюхивать.

– Они…

Я хмурюсь. Жанин. Жанин разговаривала о чем-то важном, когда мы с Тобиасом вошли в ее кабинет, достаточно важном, чтобы бросить трубку. «Ее нельзя оставлять без присмотра». И потом, когда отсылала Тобиаса: «Отправьте его в диспетчерскую». Диспетчерская, где работал Тобиас. С мониторами системы безопасности Лихости. И компьютерами Лихости.

– Они в штаб-квартире Лихости, – говорю я. – Все сходится. Там хранятся все данные о лихачах, так почему бы не контролировать их оттуда?

Я краешком сознания замечаю, что сказала «их». Формально со вчерашнего дня я считаюсь лихачкой, но не чувствую себя таковой. Но я и не альтруистка.