— Кто? — спросил я.

Пауза, а потом более официальным тоном:

— С кем я говорю?

В этот момент я глянул на копию странички из записной книжки Булстроуда и только сейчас заметил свою ошибку. Булстроуд писал неразборчиво, почти как врач, и его заметка от утра 24 июля отчасти наложилась на запись предыдущего дня. Там было написано не «Кэролайн Р. Крозетти», а

Кэролайн Р.

А. Крозетти.

Я решил сказать женщине правду, но лишь отчасти.

— Меня зовут Джейкоб Мишкин из «Геллер, Линц, Гроссбат и Мишкин». Я юрист по делу об имуществе Эндрю Булстроуда и пытаюсь проследить встречи, которые профессор Булстроуд назначал на протяжении прошедшего июля. В его записной книжке указаны имена Крозетти и Кэролайн Р. Известно вам что-нибудь об этом?

— Известно, — ответила женщина. — Альберт Крозетти мой сын. Надо полагать, речь идет о рукописи.

Я испытал огромное чувство облегчения.

— Да! Да, это так, — воскликнул я.

Но потом растерял все слова, потому что мысли мои метнулись к разговору с Микки Хаасом и к возможностям, которые мы с ним обсуждали. С кем я говорил сейчас: с вором, жертвой или преступником?

— Ну и?.. — сказала женщина.

— Что?

— Если есть имущество, то можно возместить урон, причиненный вашим клиентом моему сыну, когда он обманом выманил у Альберта дорогостоящую рукопись семнадцатого столетия за жалкую сумму?

Значит, жертва.

— Эта проблема открыта для обсуждения, миссис Крозетти, — ответил я.

— Надеюсь.

— Нам нужно встретиться.

— Мой адвокат свяжется с вами. До свидания, мистер Мишкин.

Я бы немедленно перезвонил, но тут в дверном проеме возникла дородная фигура Эда Геллера, явно не настроенного на мирный лад. На бумаге все партнеры «Геллер, Линц, Гроссбат и Мишкин» равны, но, как часто случается в подобных фирмах, командование переходит к тому, кто настойчивее этого добивается. У нас таким лидером стал Эд Геллер, и обычно все идет, как он хочет. Кроме того, он и Марти Линц — партнеры-основатели и, следовательно, более «равны». Эд трясся от злости главным образом потому, что я не прибежал тут же по его вызову. Теперь ему пришлось стоять тут передо мной, а не сидеть за своим письменным столом, слегка приподнятым над уровнем пола и окруженным набивными безногими креслами, в которых можно утонуть. Я съежился, стараясь казаться как можно ниже.

— Полагаю, ты уже разговаривал с Джасмин, — сказал я.

— Да. Не хочешь объяснить мне, что, черт побери, происходит?

— Недоразумение, Эд. Уверен, скоро все разъяснится.

— Ну-ну. Значит, ты не присвоил ценную вещь из имущества нашего клиента и не передал ее своей подружке?

— Нет. Я стал жертвой обмана. Женщина представилась наследницей имущества Булстроуда и имела на руках завещание, казавшееся подлинным…

— Это завещание мы составляли?

— Нет. Я полагал, оно найдено в его вещах уже после смерти. Я… Покойный нанял нас, чтобы поместить некий документ в сейф, а также получить консультацию о том, каков с позиции закона об ИС статус этого документа и других документов, на которые имеется ссылка в первом.

— Что за другие документы?

Я сделал глубокий вдох.

— Рукопись семнадцатого столетия, принадлежащая перу человека, по-видимому, знавшего Уильяма Шекспира. Не говоря о весьма значительной научной ценности данной рукописи, она предполагает существование неизвестной пьесы Шекспира, написанной его собственной рукой, и, возможно, содержит указание на ее нынешнее местонахождение.

Эд выступает на судебных процессах, и в этом, как я уже упоминал, ему нет равных; часть его искусства состоит в том, чтобы ни при каких обстоятельствах не выглядеть удивленным. Однако сейчас у него отвисла челюсть.

— Черт побери! Настоящая пьеса Шекспира?

— Неизвестно, но Булстроуд верил, что да, а он был одним из главных специалистов в мире по данной проблеме.

— И это имущество, эта рукопись семнадцатого столетия, сейчас в руках у твоей девки-мошенницы?

— Я бы не называл ее своей девкой-мошенницей. Но да, рукопись у нее.

Он провел рукой по волосам.

— Одного не понимаю — как ты мог повести себя так тупо? Постой, не отвечай! Ты поимел эту красотку, верно?

— Хочешь услышать всю историю, Эд?

— Хочу. Но давай пойдем ко мне в офис.

Или что-то в этом роде, возможно, в более непристойных выражениях. Эд относится к тому типу юристов, для которых жесткость немыслима без использования грязных слов. Пока мы шли, я ловил на себе жалостливые взгляды наших служащих и обдумывал, удастся ли утаить сколько-нибудь значительные факты от одного из лучших нью-йоркских специалистов по перекрестному допросу. Нет, с болью вынужден был признать я; однако мои мысли и планы — другое дело.

Когда мы расположились в креслах, я выложил ему все основные факты. Добившись всего, чего хотел, Эд удовлетворенно сказал, что нужно связаться с полицией и подлинным наследником Оливером Марчем, чтобы сообщить ему о происшедшем. Заниматься этим, однако, предстояло не мне. Теперь мы говорили начистоту, и он отметил, что в последнее время я явно не в форме. Мне пришлось с ним согласиться. Мы обсудили мой промах на утренней встрече, и он сказал, что предстоящее слияние фирм затрагивает интересы весьма важных клиентов, и вряд ли в своем нынешнем состоянии я буду им полезен.

Он посоветовал мне на некоторое время взять отпуск, после чего неожиданно перешел на фамильярный тон, чего обычно избегает в разговорах со мной — это как если бы Кинг-Конг вздумал заняться общественными работами вместо того, чтобы сокрушать Манхэттен. Вскоре он сказал, как сильно сожалеет о том, что мы с Амалией разошлись, а я, по его мнению, после этого сильно переменился. Как только он сказал это, как только его слова повисли в воздухе, я почувствовал, что из моей головы вырвался наполненный воздухом шар и… Нет, трудно описать, но ощущение было потрясающее, вроде выхода души из тела. Полнейшая отчужденность, словно Эд трепал языком с кем-то другим, не со мной.

Это было ужасно, но вместе с тем и интересно. Я невольно подумал о последних днях матери; я спрашивал себя, испытывала ли она тогда нечто подобное: одна в неприбранной квартире, дети покинули ее (да, оставался я, но она знала, что только безрадостный долг заставлял меня приходить к ней), тупая работа… к чему продолжать, какой смысл? Эд сейчас рассуждал о том, кому передать мои дела — только до тех пор, пока я снова приду в себя, — и частью этой работы была, конечно, проблема рингтонов для мобильных телефонов. Эти слова странным образом заполнили собой все мое сознание (рингтоны для телефонов! РИНГТОНЫ ДЛЯ ТЕЛЕФОНОВ!!!), и абсурд неожиданно мощно накрыл меня: вот сидим мы тут, два взрослых человека, венец, можно сказать, творения, всерьез озабоченные тем, увеличится ли прибыль, если вместо «би-ди-буп-дуп-дуп» дурацкие мобильные телефоны станут выпевать «динг-динг-линг». Эта мысль каким-то непостижимым образом была связана со странным чувством отчужденности и воспоминаниями о матери, я начал плакать и смеяться одновременно и мучительно долго не мог остановиться.