Сволочь флегматичная, бессильно думал Яков, лениво хлебая куриный бульон, опротивевший очень быстро, тем более что никогда его не любил. Харчо, наваристый борщ или хаш – это да! Сволочь айболит; ему бы такой бульон. Отбросил ложку, встал и пошел на балкон. Ада, на свою беду, встряла: «Курить? Опять?»

Опять, да. «Курите? – спросил врач. Услышав ответ, кивнул, словно не ждал иного, после чего припечатал: – Отвыкайте. Курить вам нельзя».

Здрассьте. Где бывшая почка, где сигарета. Когда в больнице вынули наконец из него все трубки, страстно захотелось курить. Увидев Яна, бодро воскликнул: «Что курим?» и только по лицу племянника сообразил, насколько жалким прозвучал его голос, однако первое, что сделал уже в машине, – закурил, и долгожданный вкус первой затяжки оказался настолько мерзким, что стравил бы, если б Ян не вырвал у него сигарету и не выбросил в окно. Кружилась голова, горькая слюна заполнила рот. Ощущения напомнили первую юношескую папиросу.

Дома Яков отстранил сестру, кинувшуюся было с объятиями: «Не трогай, у меня швы». С наслаждением опустился на кровать (никаких кнопок и лампочек) и потом уже сообразил, что хорошо бы сменить простыню, в шкафу вроде была чистая, но внезапно накатила слабость, и хотелось только спать.

Отпуск Ян провел в Сан-Армандо в борьбе с дядькиным курением.

По мере того как забывалась больница и возвращался аппетит, Яков стал воровато прокрадываться на балкон и закуривать. Это была не столько потребность, сколько привычное действо на протяжении многих лет. Поначалу приходилось пересиливать накатывающую тошноту, но мало-помалу курево вернуло свою притягательность, и, приехав как-то из магазина, Ян обнаружил его в балконном кресле, с закушенной сигаретой и видом «а черт меня побери».

– Гляди сам, – Ян вздохнул, – опять какая-нибудь дрянь заведется, загремишь по новой.

– Завтра на работу поеду, – был ответ. – Осточертело все. Починили, здоров. И дом никакой не нужен, я никуда не поеду.

Ян в бешенстве назвал его дураком и на следующий день улетел, бормоча себе под нос: «А чтоб вам было хорошо, живите как хотите».

19

День независимости всегда был знойным – июль. Программа, над которой Ян долго бился, была закончена, отлажена и увенчана солидным бонусом. Это оказалось приятной неожиданностью.

– «Давай поедем в Город, где мы с тобой бывали», – повторял он по пути домой снова и снова – знал только первые две строчки.

– «Года, как чемоданы, оставим на вокзале», – радостно подхватила Юля. – Но ты ведь использовал отпуск?..

– А праздник? Если дадут одну неделю, набежит десять дней. Уложимся? Тогда собирайся!

Года, как чемоданы, оставим на вокзале, повторял Ян. Одиннадцать лет прошло; какие «чемоданы» можно заполнить ими? Найти ребят – Илью, Андрея, Мухина. Майку с Вийкой – с Майкой обменялись открытками, потом переписка заглохла. Где записная книжка?..

Нашлась и книжка – затертая, в потрескавшемся виниловом переплете – бесценное хранилище имен, телефонов, адресов.

Одиннадцать лет – идиотская цифра, барабанные палочки. Две спички. Сумеет ли рассказать об этих годах?

…Они прилетели в Город, остановились в гостинице и быстро разбежались в разные стороны, ведомые двумя записными книжками. Встречались в гостинице, шли по Городу вдвоем.

– Пойдем к Саниному дому?

– Смотри, кинотеатра больше нет!

– А что там теперь?

– Какое-то агентство. Квартиры продают.

– Актуально…

– Зато парк на месте. В этом киоске я покупал сигареты.

– Сюда мы с лекций забегали пить кофе. Помнишь ватрушки по шестнадцать копеек?

– Ватрушки? Не знаю. Никогда не любил печеного.

– Рыбного магазина тоже нет. Он всегда пустой был, аквариум такой.

– А я тут купил тунца. Только это не тунец оказался. Бабушка тогда болела.

– Поднимемся в Шуркину квартиру?

– Войти в одну и ту же реку?

– Не войдем – заперто. Хорошо; все равно Шурки нет.

– Сани в смысле.

– Он теперь Шая. Только далеко.

– Знаешь, я с Вийкой виделся.

…Но сначала, оставив Юлю с подругой, Ян направился к своему бывшему дому. Дом стоял, как прежде, в нем размещалось какое-то посольство; от волнения не запомнилось чье. Подняв голову, он взглянул на окна. Вон оно, «венецианское». Там небось стоит монументальный письменный стол с иностранным флажком, а за ним восседает посол. Или нет: едва ли посла загонят на пятый этаж; архив или бухгалтерия, наверное.

Он перевел взгляд на соседнее окно, за которым должна была светиться день и ночь лампа «переводчика с мировым именем». Ян отослал ему письмо месяца три назад – не мейл, а настоящее, почтовое письмо, не зная еще, что приедет, и не очень удивился, не получив ответа. Ксенькины окна выходили во двор, но вход туда был закрыт. И какая, собственно, разница? Соседи не живут в посольстве.

Скамейка у Художественной академии, на которой он всегда курил, была на месте, только другая: железная, с затейливой чеканкой, чужая и холодная.

Странно и дико было курить на непривычной скамейке напротив родного дома, который больше не родной и даже не дом, а посольство, казенное здание.

Кончался день. От холодного металла скамейки начало знобить, он закашлялся. Простудился в самолете? Поискал мусорник и не нашел; вдавил окурок в гравий. Под скамейкой валялся одноразовый шприц.

Все нужно делать вовремя, сразу. Получил письмо – ответь. Иначе набегают год за годом, и в результате – река, в которую не войти дважды, и барабанные палочки.

Телефон Анны Матвеевны не отвечал. Привычного автоответчика не было, да мало у кого здесь он имелся.

– Справочное бюро? – Юлька сбросила с усталых ног кроссовки. – Самый простой вариант.

Она снова обулась.

– Пошли! Возьми записную книжку.

Они шли по вечерней улице к вокзалу. Поезда приходят днем и ночью, говорил он себе, справочный киоск должен работать.

И киоск работал. Девушка с длинными светлыми волосами приветливо улыбнулась и застучала по клавишам компьютера. «Год рождения?» Ян не знал, сколько лет Анне Матвеевне. «Напримерно?» – спросила девушка. Напримерно Аннушка могла быть того же возраста, что мать. Девушка смотрела в монитор. От люминесцентных ламп юное лицо выглядело сиреневым. «Я сожалею, – девушка перевела взгляд на Юлю, – она умерла. В прошедшем году, шестнадцатого сентября. Я очень сожалею».

Было видно: она действительно жалела незнакомую старую женщину.

Удалось дозвониться только до Мухина.

От серьезного телефонного «вас слушают» и на протяжении всей встречи Мухин оставался солидным, обстоятельным Владимиром Петровичем. Он не удивился и не выказал никаких эмоций при встрече, хотя переписки между ними не было. Раньше похожий на забулдыжку, Мухин сегодня несколько отличался от себя прежнего, каким он Яну запомнился на проводах: стал еще плотнее, голова была до блеска выбрита. Модные очки, которых прежде не было, делали невыразительное мухинское лицо солидным. От сигареты отказался: «Не курю и тебе не советую». Поколебавшись, он согласился зайти в кафе, «только недолго – дела».