…Александр Михайлович триумфально защитил докторскую. Не обошлось и без скандала. Когда наконец утвердили дату, новый ректор университета вежливо напомнил «уважаемому диссертанту», что защита на русском языке больше не проводится: «Другое время настало», – снисходительно заметил ректор. «Уважаемый диссертант», отлично помнивший бойкие выступления собеседника – тогда еще не ректора – на русском языке, принял напоминание к сведению и произнес вступительное слово на… английском. Один из троих оппонентов уставился на него недоверчиво, двое других, представители титульной нации республики, приготовили вопросы на своем родном языке и в замешательстве переглядывались.

Ректор уставил немигающий взгляд в окно – правила игры соблюдены, ненавистный язык не звучал. А против английского не попрешь – язык международного общения. Возмутило ректора другое: чертов соискатель заявил на международном языке, что «настало другое время», не удостоив автора богатой мысли вниманием, и сразу заговорил об актуальности своей темы сейчас, когда крепнут международные связи «нашей страны».

«Нашей страны», подумать только. Эти русские!..

Тео Вульф, научный руководитель, одобрительно кивнул. И за ним покладисто качнулась одна авторитетная лысина, потом другая…

– Видишь, Янчик: другое время настало – мы с тобой встретились. И вообще все не так плохо.

Не так плохо: защиту утвердили, но Кандорскому недвусмысленно дали понять, что – да, настало другое время: подросли национальные кадры, поэтому…

– Поэтому я на пенсии, – закончил Кандорский.

Институт остался, но стал другим.

– А Вульф? Я звонил.

– Они в Израиле. Когда жена восстановится, Тео вернется.

В гостиницу пришли поздно. Ночной Город изменился: многие здания подсвечивались. Старый Город походил на восьмидесятилетнюю даму со следами давно минувшей красоты, которую она решила вернуть яркой косметикой. Древние дома, исчисляющие свой возраст веками, теперь стояли выкрашенные в яркие цвета – розовый, желтый, нежно-зеленый… Библейские старики в детских майках. Старый Город превратился в декорацию самого себя, театральный задник, а фонари подсветки, яркие, как софиты, усиливали бутафорский эффект. Яну почудилось, что, прикоснись он пальцем к каменной кладке – и палец пройдет сквозь нее, как острый нос Буратино, проткнувший холст.

– Ты очень громко молчишь, – Юля положила сумку на стул.

Ян стоял с сигаретой у окна. В Америке далеко не везде теперь можно курить – до Европы, к счастью, чума запрета пока не докатилась. Все не так плохо, Дядя Саша.

Куда уж лучше.

Дом его не узнал – и стал чужим.

Вульф не писал из Израиля. До того ли человеку – жена болеет.

Андрей с Илюшкой живут в других странах.

А упало, Б пропало; кто остался на трубе? – Мухин остался, только стал сволочью. Ссучился, говорили в армии.

Заманчиво было бы сказать: только на кладбище ничего не менялось… если бы не Майка.

В промежутках между затяжками он говорил вслух – или думал вслух?

– Но ведь и мы в другой стране, Журавлик.

Юлька стояла в мохнатом халате и расчесывала волосы.

– Зато мы с Наташкой встретились. Хочешь, я краситься буду, как она?

– Зачем?!

– У меня седые волосы. Смотри, вот, – она подняла прядку.

– Только попробуй! – Ян погасил сигарету. – Лучше халат отдай.

20

Приехать в город, оставленный больше десяти лет назад, а потом высадиться в яростный американский июль – двойное возвращение, словно поворот головы от старого дома к новому, обжитому настолько, что слово домой не требует кавычек.

Автоответчик был переполнен голосами. Несколько звонков от агента; Борис; опять агент («перезвоните мне…»), громкая музыка и зазывное предложение поменять телефонную компанию. Выдохшись, автоответчик умолк. Из почтового ящика высыпались конверты и реклама; внизу лежал журнал, о котором Юля почти забыла, с глянцевой карточкой внутри “With our compliments” и размашистой припиской по-русски: «Жду следующую главу, М.».

Яна осенило: вот что он подарит Юльке на день рождения – книгу Стэна. Захотят издать в другом месте – пускай издают, а сейчас издаст он. Издательство, макет ему по силам; иллюстрации – Миха, лучше не сделает никто. Времени хватит, а сейчас – отсыпаться.

Быстро вернулись к привычной рутине. Дома, предложенные агентом, Ян отмел: не то. Дядька упрямо продолжал твердить, что никуда не поедет.

Юля с Асей отослали хриплой редакторше другой отрывок. Ян колебался: сказать Асе про свой замысел или не говорить? Нет, сюрприз так сюрприз.

Приехал из Флориды Антошка – похудевший, загорелый; рассказал, что родители тоже надумали съездить в Европу. «Куда?» – «В Польшу. Дед хочет найти могилы своих родителей. Важинский, говорит, редкая фамилия». Сам он мечтал о Париже – в новом семестре.

Сан-Армандо жил в своей рутине. Мемуары Ады замерли, замерзли, достигнув мертвой точки.

Ян очень мало успел в Городе – семи дней было мало, да и семидесяти не хватило бы. После возвращения каждую ночь ему снился сон, один и тот же, словно непрошеный рассказчик усаживался на кровать и в приступе откровенности делился пережитым, однако героем оказывался не этот развязный болтун, а сам Ян.

…Он что-то забыл, а пора в аэропорт – отпуск кончился. Глядя на часы, видит цифры: 11.30. Барабанные палочки – за одиннадцать с половиной лет он ничего не передал бабушке. Бег осложняется разными препятствиями. Красный светофор – упавший троллейбус (его надо обходить по каким-то сложным правилам) – давка на перекрестке, крик: «Мальчика зарезали!..» – шоссе в гору, потому что за поворотом – бабушка, помочь может какая-то дорогая вспышка для фотоаппарата, которой у него нет.

…вспышки нет, но сам он словно раздвоился: смотрит со стороны и видит себя стоящим у дома. Войдя, видит на стене в рамке «Правила для жильцов», и там говорится, что лестничный пролет, ведущий к квартире, должен быть в обязательном порядке застелен ковром. Идиот, я мог из Америки привезти ковер, у бабушки никогда ковра не было! Дверь в квартиру легко распахивается, но никого нет; Ян бежит в комнату – бабушка там. Она не выходит навстречу, чтобы он не догадался, как ей плохо. Чтобы убить свой страх, он говорит: «Я мусор вынесу». Худая рука протягивает из полумрака полиэтиленовый пакет. Он прозрачный; видны обертки самых дешевых продуктов, а сбоку смятая красная картонка. «Прима», четырнадцать копеек пачка. Бабушка курит?! И голос ее доносится из глубины: «Я покрывало постелила – ковра нет. А хозяин требует».

На улице Ян озирается – куда выбросить? И краем глаза видит идущих со всех сторон людей, старых и немощных. Они смотрят не на него – на пакет и тянут руки: «Дай!..»

Он просыпался, с трудом освобождаясь от уродливого сна. Вырисовывался скошенный потолок, на противоположной стене лежала маленькая радуга – летнее солнце било в разноцветные стеклышки окна. Какое счастье: бабушка не голодает, не мучается, не курит – она умерла.