Он выполнил изменения, потом повесил платье в примерочной ивернулся в мастерскую. Следующим туалетом он задумал широкую пелерину излимонного гипюра с золотой цепочкой-застежкой, подчеркивающую контраст сугольно-черным цветом осы. Он сделал подходящий ток и прикрепил к нему двелакированных палочки как отражение антенн осы. В мастерской было холодно, как всалоне, и он работал в пальто, шарфе и лайковых перчатках, которым самножницами отрезал пальцы. Лицо оставалось открытым, и сжимающий щеки холод напомнилему морозные зимы детства, когда его заставляли часами неподвижно стоятьстолбом, пока его мать использовала его как модель для сшиваемых ею вещей. Уних не было денег на отопление, и у Линдерштадта выработалось стоическоеотношение к стихиям. Холод напоминал ему о значении дисциплины и самоконтроля.И более того, напоминал, как ему полюбилось ощущение примеряемых изастегиваемых туалетов на коже. Он любил, когда мать затягивала на нем талиюили ушивала рукав. Ощущение скованности вызывало к жизни дикую волювоображения, будто его одновременно и лелеяли, и освобождали. Он запомнил неонемевшие от холода пальцы, не пар от дыхания, не гусиную кожу на руках. Этобыла сила, чистая и простая, и теперь, хоть у него было денег столько, что онмог натопить помещения жарко, как в джунглях, он отопление держал отключенным.Холод был его радостью. Он сам по себе был огнем.

Чтобы закончить пелерину, он работал всю ночь. Когда насталоутро понедельника, он запер двери салона, оставляя снаружи всех швей,продавщиц, клерков и моделей, которые пришли на работу. Он не впустил Камиллу,не впустил даже Бруссара, друга и советчика всей его жизни. Спрятавшись зазанавесью, натянутой на стеклянную панель двери, он объявил, что коллекциязакончена, а последние изменения он должен сделать один и без чужогоприсутствия. Подойдя к сейфу, он вытащил несколько пачек денег, которые сунул вщель почтового ящика, чтобы Бруссар раздал их работникам. Он заверил всех, чтос домом мод Линдерштадта ничего не случилось, и пригласил всех приходить черезнеделю на открытие коллекции. И ушел.

В мастерской он начал следующее свое творение — спадающее сплеч синее муаровое платье с широкой юбкой, украшенной бантами. Что мог, онсшил на машине, но банты нужно было сделать от руки. Он сел, как сидела егомать, положив ногу на ногу, нагнув голову, скрючив розовеющие пальцы, будтодержал чашку чая. Юбка заняла целый день, и он прервал работу только однажды,чтобы облегчиться. О еде он даже не вспомнил, и в этом настроения его и осысовпали. Насекомое не проявляло признаков голода или жажды. Иногда подрагивалаодна из его антенн, но Линдерштадт приписал это мелким изменениям давления вего крови. Он считал, что оса стиснута объятиями холода, хотя не мог прогнатьмысль, не вызвана ли противоестественная неподвижность осы более глубокимипричинами. Ему вспоминался отец, такой ординарный с виду, такой непостижимыйвнутри. Представься ему возможность, этот человек проводил бы с насекомымицелые дни, тщательно сортируя подушечки, печатая этикетки, производя переучет.Линдерштадт так никогда и не смогло конца постичь терпение и увлечение своегоотца. Мать утверждала, что ее муж скрывается, но что мог в этом понять ребенок?Когда наступило время спрашивать ему самому, отец уже давно умер.

Погода держалась, и в среду Линдерштадт вытащил швейнуюмашину из ателье в салон, чтобы работать, не отходя от осы. С улицы доносилисьголоса, любопытные наблюдатели делились сплетнями, тщетно пытаясь заглянутьвнутрь. Телефон звонил не смолкая, записывая сообщение за сообщением отозабоченных друзей, клиентов, прессы. Его личный экстрасенс месье Жезе звонилкаждый день со все более зловещими прогнозами. Линдерштадт не шевельнулся. Онслышал единственный голос, и этот голос не давал отвлечься. Он думал, почему жене мог услышать его так долго.

Линдерштадт пришил рукав, потом второй. Сорок лет успехапривели его к этому — игла, нить, трубы пришитой друг к другу ткани как находкидля будущих археологов. Всего неделю назад он был в глубочайшем истощении. Егостали посещать призраки — призраки моделей прошлого, ушедших друзей, родителей.Чем больше старался он сосредоточить свое видение, тем сильнее оно от негоускользало. Джульетта в атласе, Ева в мехах, Безымянная Королева, надменная иповелительная в тугой парче. Сирены невозможной красоты, триумфы бессвязныхмужских желаний. Успех, казалось, зиждился на суете. И это было грустным урокомвсей его карьеры. И вот, после сорока лет, он устал от притворства. Слишкоммного было Камилл, слишком много всяких Мартин и Анук. Виденных и невиденных. Икуда лучше ему было совсем без них.

Но теперь была оса. И это было другое. Она дала новыйповорот. Хитин это не плоть, шесть — это не то что две, шесть ног и когтей,шесть наклонений угла, линии и силы. И крылья, крылья сильнее и тоньше тех, чтобыли у ангела Гавриила, которого вставил в свою коллекцию Линдерштадт ввосемьдесят четвертом году. И еще глаза, составные глаза, которые видят одинБог ведает что. И антенны, чтобы пробовать невидимую благость мира. Линдерштадтпопытался представить себе Камиллу в виде насекомого, как она ползет поподиуму, принимает позу. Камилла на четырех ногах, на шести, Камилла на брюхе,ползущая, как гусеница. С этой точки зрения его платья не более чем коконы,бледное отражение живой реальности. Видение всей его жизни было слишкомничтожным. Ему мешала надменность. Его обожание женщин было оскорблением, егопустые идеи о благодати и красоте — софизмами. Путь его сердца проще и прямее.Он коренился внутри, как оса укоренилась в его комнате.

Линдерштадт снова подумал об отце. Он одевался на работу,застегивая темно-синюю куртку почтальона с желтым кантом на манжете. Он говорило недавно найденной бабочке с телом точно как у женщины. С кем же он говорил? Сматерью Линдерштадта? Не вспомнить. В воздухе повисло тогда напряжение, это онпомнил. И еще что-то. Разлад?

Он сделал последний стежок и приподнял платье.Переливающийся муар был похож на море; шестиногое платье для восхитительнонепохожего создания. Для меньшего таланта рукава были бы кошмаром, но в рукахЛиндерштадта они без усилий вытекали из лифа. На каждом красоваласьшапочка-оборка, и все они были со змейкой для надевания. Приладив платье,Линдерштадт отступил взглянуть. Платье сидело как влитое, будто чья-тоневидимая рука водила его рукой. И так это было с самого начала. Уже было пятьплатьев. Пять платьев за пять дней. Еще одно, теперь еще одно, чтобы завершитьколлекцию. Свадебное платье, как клеймо мастера. Все сорок лет он каждуюколлекцию завершал таким платьем. Невеста — символ жизни. Символ любви и властисозидания. Что может лучше обозначить его возрождение?

На это платье ушло два дня, о чем Линдерштадт узнал толькопотому, что однажды остановился послушать воскресные колокола. В это время онработал над фатой — роскошным куском органзы, похожим на туман, он шил и думал,как обидно будет прикрывать такое экстраординарное лицо. И потому он придумалтакой остроумный фасон чередующихся полос, что лицо осы было одновременно изакрыто, и обнажено. После фаты он взялся за трен, использовав на него десятьфутов яично-желтого шифона, собранного в пологие волны, чтобы было похоже напену. Прикрепив трен к юбке, он прорезал отверстие для жала и окружил егоцветами. Само платье было сделано из блестящего атласа с имперским воротником икружевными рукавами. Королева, Мать, Невеста. Платье вышло триумфомвоображения, техники и воли.