погибаю, пронзенный копьем в спину. Каскадер ткнул меня копьем в спрятанную на спине деревянную дощечку, но довольно робко. Нам с Фляйшманом показалось, что удар был совсем неубедительным, и я попросил убийцу ударить как надо. Но я не знал, что он был чемпионом Советского Союза по боксу в среднем весе. Во второй раз он ударил с такой силой, что у меня вылетели две пломбы из коренных зубов. Этот фильм мы сначала снимали в Киеве, в огромной киностудии блестящей поры советского кино, а затем в Таджикистане, на отрогах Памира. Эта работа стала одним из немногих моих прямых вкладов в Новое немецкое кино. Когда меня причисляют к этой волне, я чувствую себя не вполне в своей тарелке. Мои фильмы всегда были чем-то иным.

Если быть совсем уж точным, то как актер я появился в своем первом же фильме «Признаки жизни», в самом начале, когда раненого Строшека, главного героя, сгружают с армейского грузовика и размещают в деревне. Статист, которого я нанял, на съемочной площадке не появился, и я был вынужден надеть солдатскую форму сам, так как больше она никому не подошла по размеру. Сейчас я с изумлением вижу, что вид у меня был как у гимназиста, такой я был юный. Много позже, в 2004 году, я сыграл самого себя, Вернера Херцога, в фильме Зака Пенна «Инцидент на Лох-Нессе». Я появился в роли себя самого как режиссера, которого бессовестный продюсер – его сыграл сам Зак Пенн – под дулом пистолета принуждает к компромиссу. Пистолет был сигнальным, никакой угрозы он не представлял. Но все в целом было так по-настоящему, что бóльшая часть публики приняла все за чистую монету. Люди встали на мою сторону, хотя с первых минут было понятно, что все это надувательство, точнее, что это надувательство внутри надувательства. То, что я делал в том фильме, было чистой самоиронией, которая всегда шла мне на пользу. Но поскольку в контексте было неясно, что из этого выдумано, а что нет, бóльшая часть зрителей не улавливала сатиры, не понимала, что все идет по сценарию и все срежиссировано. Этот фильм – прозорливое указание на то, что сейчас называют феноменом fake news.

В 2007 году я опять сыграл у Зака Пенна в фильме «Штука» (The Grand), в котором он снова выступил как сценарист и режиссер. Действие происходит на покерном турнире в казино в Лас-Вегасе, а я играю там «немца», который жульничает, и в конце концов его исключают из состязания. «Немец» – персонаж, вызывающий скорее жалость, он везде таскает с собой своего домашнего питомца, любимого кролика, но при этом постоянно хочет придушить каких-то чужих зверушек в переносках, чтобы напомнить самому себе, что сам он все еще жив. Здесь я хотел бы – for the record[49] – заявить, что во мне самом нет склонностей, которые могли бы вдохновить сценариста написать для меня именно такую роль. Это чистый вымысел Зака, а с моей стороны – чистый перформанс.

Еще до моего сотрудничества с Заком Пенном, который был во мне заинтересован, потому что мои фильмы произвели на него глубокое впечатление, ко мне обратился Хармони Корин. Мы с ним познакомились на фестивале в Теллурайде, где он показывал свой фильм «Гуммо», – я был впечатлен и понял, что открыл совершенно новый голос в американском кино. Корин, в свою очередь, был потрясен моими фильмами, прежде всего «Карликами». Его отец, тоже кинематографист, брал его еще подростком с собой в кино, и у Хармони с моим фильмом связано глубокое переживание. Позже он описал это в одном интервью: «Я вдруг осознал, что и в кино тоже есть могучая поэзия, чего раньше я никогда не замечал». Для Хармони я был своего рода образцом для подражания в его собственной киноработе. В 1999 году я дал согласие сняться в качестве актера в его фильме «Осленок Джулиэн», прежде всего потому, что сам он обещал сыграть сошедшего с ума сына, а я его отца, который был эпицентром этой целиком и полностью больной семьи. Старший сын, которого должен был играть сам Хармони, по сценарию сходит с ума и совершает убийство, а прежде от него беременеет его сестра (ее сыграла Хлоя Севиньи). Младший сын в семье – неудачник, а у бабушки, которая тоже живет с ними, с головой совсем беда. Когда я приехал на место съемки в Куинс, выяснилось, что Хармони передал свою роль другому актеру, решив выступить только в качестве режиссера. Может быть, он так и планировал изначально, а может, просто испугался. Для его роли не было написано диалогов, только весьма приблизительно обрисованы ситуации. В первый же съемочный день стало понятно, что придется импровизировать прямо на площадке. За ужином старший сын должен был читать написанное им стихотворение, а я в присутствии остальных детей самым неприятным образом над ним насмехаться. Сцену снимали одновременно несколькими видеокамерами. Я уже сидел за столом, когда заметил, что на камерах загорелись лампочки «съемки». Я повернулся к Хармони, который возник на заднем плане, и спросил его, какой у меня текст, что мне надо сказать. Но Хармони ответил лишь: «Просто говори!» Мне ничего не оставалось, кроме как начать импровизировать. При этом я выдумывал, как его побольнее задеть, что заставило Хармони выйти из своего укрытия. Он встал позади одной из камер в поле моего зрения, и я каким-то образом понял, что он восхищен. Тогда я решил еще подбавить и по какому-то наитию начал орать сыну, сидящему за столом, что в настоящей поэзии должна быть не только глупость и всякие там «художественные» штучки-дрючки, как в его стихах, но и то великолепие, которое являет нам Клинт Иствуд в «Грязном Гарри». В конце фильма, когда идет финальная разборка, Гарри перестреливается с самым злобным негодяем. Злодей оступается и оказывается на земле с револьвером, направленным на нависшего над ним Гарри. Все ли пули он расстрелял или осталась еще одна? И Гарри говорит ему нечто удивительное: «Спроси себя вот что: “Думаешь, ты везунчик?”» Негодяй жмет на курок, но раздается лишь щелчок, барабан пуст. И тогда Гарри пристреливает его на месте. Хармони пришел в такой восторг от моего пыла, что завопил. Запись звука в конце была немного испорчена, но сцену мы отсняли. На семинарах всяких теоретиков от кино, которых я терпеть не могу, этот эпизод разбирался и комментировался так подробно, как будто мы, я и Хармони, хотели сказать в нем нечто глубокомысленное о том, что есть история кино, при том что