…не то у Тельмы воображение. Камень станет ковром? Пускай. Холодным и неуютным, с трещинами и уступами, с мелким сором, что впивается в босые пятки.

Этот ковер холоден.

И грязен.

На нем разлили масло… или, может быть, варенье? Много варенья, целую бочку растреклятого варенья. И оно липнет что к ковру, что к ногам.

Нет, с воображением у Тельмы никогда не ладилось.

Это естественно.

Воображение для чтеца — лишнее. Мало ли, каких он там кошмаров навоображает, а потом и осуществит ненароком. А вот абстрактное мышление — дело другое.

И аналитический склад ума.

В ее личном деле указывалось, что Тельма им обладает. И сейчас этот растреклятый аналитический склад ума подсказывал: ей не выбраться.

И не только ей.

Даже если она сумеет остановить Тео… даже если она чудом сумеет остановить Тео, с которым не справился ее отец, и вернуть Кохэна… и Стража… и вообще совершить подвиг во спасение мира, Тельма не выберется наружу.

Она часть тьмы. И уничтожив ее, убьет себя же.

Как такой анализ?

Но лучше уж так, чем думать, что идет Тельма не по грязному ковру, но по лужам крови.

Кохэн ведь был нормален. Почти. Ровно настолько, насколько вообще может быть нормален масеуалле… и что с ним сделали?

Тельме надоела слепота.

И воображение.

Она открыла глаза.

Пещера.

Огромная пещера, в которую можно было бы впихнуть небольшой храм. Или трехэтажку. Происхождение… похоже, естественное. Неровный потолок, с которого остекленевшими нитями свисают сталактиты. Бугристые стены, расписанные лишайником. В слабом его свете уродливые морды статуй кажутся до жути настоящими.

Чужие боги следят за Тельмой. Она же старается не смотреть им в глаза, пусть глаза эти, некогда нарисованные, ныне полустерты. Зато раззявленные рты блестят. Богам принесли жертву.

Множество жертв.

Пирамида вырастала из камня, притворяясь неотъемлемою частью пещеры, но это было ложью. Все вокруг было ложью.

Или почти.

Иллюзия.

Пусть сложная и грамотная, наведенная на пространство, но все же она просвечивала порой, и тогда становились видны и глиняное уродство фигур, и некоторая неровность самой пирамиды. Призрачность костра, который в иллюзии множился на сотни, и предел самой пещеры, хотя и стремились сотворить ее беспредельной.

Но Кохэн жил в этой иллюзии.

Что он видел?

Тельма не знала. И пожалуй, не желала бы знать.

Она заставила себя смотреть. И усилием воли уняла тошноту.

Не хватало еще опозориться, ведь тот, кто привел Тельму сюда, именно слабости от нее ждет. Слез. Истерики. Или вот того, что Тельму вырвет… а есть от чего.

У подножья пирамиды лежали тела… скольких он уже убил? Дюжину… две… много… в темноте не разобрать, и может статься, что на деле трупов куда меньше, чем кажется Тельме. Она не хочет считать. Она не хочет и глядеть на переплетенье рук и ног, на белесые торсы, на разверзнутые животы и дыры в груди…

…на Кохэна, застывшего с обсидиановым ножом в руках.

Он стоял.

Покачивался, точно раздумывая.

И выражение лица его… не было выражения, не было лица, но лишь бурая маска.

— Видишь, он счастлив… — Тео коснулся волос, и Тельму все же передернуло. — Ничего. Ты привыкнешь ко мне. Со временем. А времени у нас будет много…

— Почему он?

— Кто еще способен дозваться до низвергнутых, как не дитя их крови? Он на своем месте. Он в своем мире. Он делает именно то, для чего был рожден.

Убивает?

— Подойди поближе. Тебе понравится.

Тео не тянул, но Тельма сама сумела сделать шаг к пирамиде. И второй. Она шла, глядя исключительно на Кохэна, и еще, пожалуй, на женщину в белых одеждах, вставшую за спиной его.

…а ведь Тельма никогда ей не доверяла.

…и правильно, выходит, делала.

Запах мертвечины стал острей. Сложный. Сплетенный из множества оттенков. И по-своему чарующий. Из-за него Тео замедлил шаг.

Он даже выпустил прядь волос Тельмы.

Ненормальный.

Когда он сошел с ума? Еще в Старом Свете? Или уже здесь?

Не важно.

Ступени были узкими и скользкими, и подниматься приходилось осторожно. Одно неверное движение, и Тельма упадет. Не то чтобы высоко, но свернуть шею вполне возможно. А если с шеей обойдется, то падать на кучу мертвецов — сомнительное удовольствие.

И Тельма шла.

Выше.

И еще выше.

Если Мэйнфорд здесь, то… что тогда? Она не знает.

Придумает.

Площадка на вершине пирамиды была крохотной. Из четырех углов ее вырастали каменные подпорки, на которых закрепили плошки с маслом. И судя по запаху дыма, масло здорово сдобрили пыльцой. Не было еще печали. Тельма не знала, насколько этот дым ядовит, но надеялась, что успеет что-нибудь да сделать.

— Здравствуй, девочка моя…

…она всегда именовала их своими. Девочками. Мальчиками. Детишками, ибо боги не одарили ее своими. Звучало красиво, и находились глупцы, которые принимали ее слова за правду.

…не стоит смотреть на нее.

Тельма уже насмотрелась.

Вот алтарь — это куда как любопытней. И еще жаровня. Кохэн, который чудом держится на ногах, он устал и почти сгорел, выпивая себя же в жертвенном экстазе… Мэйнфорд.

— Ты за ним пришла, верно? — женщина коснулась щетины волос. — Но ты опоздала. Он ушел.

— Нет.

Нелепая.

Не молодая и не старая.

Никакая.

— Ушел… ты ничем ему не поможешь. Никому и ничем не поможешь.

Она улыбалась. И сама не понимала, что тоже сошла с ума. А Тельма, глядя в глаза — почти черные из-за расплывшихся зрачков, — пыталась понять, когда же она, Джессемин Альваро, утратила разум.

Еще в приюте?

Раньше?

Или только сейчас?

Она стояла, держась за свирель, что за соломинку. И пальцы скользили по телу инструмента, который играл сам по себе. Одну мелодию — для Стража, который, кажется, был совершенно счастлив, и состояние это изрядно бесило Тельму. Другую — для Кохэна… сыграет и для Тельмы, если она заупрямится. А она не знала, следует ли ей и дальше проявлять упрямство?

Что изменится, если она умрет?

Для остальных — ничего… а она… она так долго училась выживать.