Как-то утром, пока я еще жил у них, Кристина мыла посуду, а я сидел за столом и пил кофе, и вдруг она показала на стопки новых тарелок, блюд и салатников в шкафу и сказала:

— Когда мы съехались, я купила всей посуды по восемнадцать штук. Я думала, у нас будут приемы. Куча друзей и парадные обеды. Но мы ни разу ими не пользовались. Ни единого раза!

Гейр заржал в спальне, Кристина улыбнулась.

Очень на них похоже. Они такие.

— Согласен, — сказал я теперь, — двадцатник — это кромешный ад. Хуже только подросткам до двадцати. А в тридцать уже норм.

— А что именно изменилось? — спросила Хелена.

— В двадцать лет во мне было так мало, в смысле меня самой. Тогда я этого не понимала, сравнить было не с чем. Но к тридцати пяти годам стало побольше. То есть все, что имелось в двадцать, осталось, но добавилось много другого. Ну, мне кажется, что добавилось.

— Потрясающе оптимистичный взгляд на вещи. С возрастом все становится лучше.

— Разве? — спросил Гейр. — Вроде чем меньше имеешь, тем проще живется?

— Мне точно нет, — сказал я. — Это теперь вещи ничего не значат. А раньше значили о-го-го. Вся жизнь могла зависеть от какой-нибудь ерунды, от мелочовки.

— Подмечено верно, — сказал Гейр, — но я бы не назвал это оптимизмом. Фатализмом — да.

— Все, что случается, — случается, — сказал я. — Но сейчас мы все собрались за этим столом. Выпьем за это! Скол!

— Скол!

— Семь минут до новогодних курантов, — сказала Линда. — Включим телевизор? Послушаем Яна Мальмшё?

— Это кто такой? — спросил я, подошел к ней и протянул руку. Она ухватилась за нее и встала на ноги.

— Актер. Он декламирует стихотворение, а потом считает удары курантов[60]. В Швеции такая традиция.

— Тогда включай, — сказал я.

Пока она занималась этим, я подошел к окну и открыл его. Шум и грохот петард становился все оглушительней с каждой минутой, теперь трещало и взрывалось непрестанно, шумовая стена поднялась выше крыш. И толпа на улице стала гуще. Шампанское и бенгальские огни, тяжелые пальто поверх праздничной упаковки тел. Никаких детей, одни веселые пьяные взрослые.

Линда принесла последнюю бутылку шампанского, открыла пробку и налила доверху пузырящиеся бокалы. С ними в руках мы столпились у окна. Я оглядел нас — радостные, возбужденные, болтают, тычут пальцами, чокаются. На улице завыли сирены.

— Или война началась, или 2004-й наступил, — сказал Гейр.

Я обнял Линду и притянул к себе. Мы посмотрели друг другу в глаза.

— С Новым годом! — сказал я и поцеловал ее.

— С Новым годом, возлюбленный мой принц, — сказала она. — Это наш год!

— Да! — кивнул я. — Этот год наш!

Когда все вдоволь нацеловались и напоздравляли друг друга и потихоньку стали расходиться с улицы по домам, Андерс и Хелена вспомнили о своем китайском шаре. Мы оделись и вышли во внутренний двор. Андерс поджег фитиль, теплый воздух медленно стал поднимать шар, и, когда Андерс наконец выпустил шар из рук, он заскользил вверх вдоль стены дома, беззвучный и светящийся. Мы провожали его взглядом, пока он окончательно не скрылся за крышами Эстермальма. Вернувшись в квартиру, мы снова сели за стол. Разговор стал растекаться и рассеиваться, но временами все же собирался воедино; например, когда Линда взялась живописать, как гимназисткой попала на светскую вечеринку — на виллу с огромным бассейном, огороженным гигантского размера стеклянной стеной, сказала Линда и призналась, что в какой-то момент, когда все полезли купаться в бассейн, она, ныряя, ударила ногой по стеклянной стене, а та возьми да и разлетись с грохотом на миллион звенящих осколков.

— Тот звук я не забуду никогда, — сказала Линда.

Вступил Андерс с рассказом о поездке в Альпы, он катался офпист[61], и вдруг земля ушла из-под ног. С лыжами на ногах он упал в расщелину, глубиной метров шесть, вероятно, и потерял сознание. Его вывезли вертолетом. Он сломал позвоночник, и была опасность, что его парализует; немедленная операция, незнамо сколько недель в больнице; время от времени, рассказывал он, у кровати возникал, как во сне, сидящий на стуле отец, и от него разило спиртным.

На этом месте Андерс встал, вышел на середину комнаты и задрал рубашку на спине, чтобы показать нам длинный шрам.

Когда мне было семнадцать, заговорил я, у нас лопнуло колесо на скорости сто километров, мы проскребли боком о фонарь, перелетели через дорогу и приземлились в канаве, чудесным образом не покалечась, при том что машина разбилась в хлам. Но самым ужасным была не авария, а холод, минус двадцать как минимум, а мы в футболках, кроссовках и пиджаках, мы же возвращались с концерта Imperiet, и в таком виде торчали несколько часов на шоссе, ночью, посреди Телемарка, пока сумели поймать попутку.

Я налил коньяку Андерсу, Гейру и себе, Линда зевнула, Хелена начала историю, произошедшую с ней в Лос-Анджелесе, но вдруг где-то в доме заорала сигнализация.

— Что за черт? — удивился Андерс. — Противопожарная?

— Сегодня Новый год, — напомнил Гейр.

— Надо выходить из квартиры? — спросила Линда и устроилась поудобнее на диване.

— Пойду посмотрю для начала, — сказал я.

— И я с тобой, — вызвался Гейр.

Мы вышли на площадку. Дыма не было. Но звук раздавался с первого этажа, и мы побежали вниз. Над лифтом горела лампочка. Я потянулся и заглянул в стеклянное окошко в двери. Кто-то лежал в лифте на полу. Я открыл дверь. Русская соседка. Она лежала на спине, задрав ноги на стену лифта. Одета празднично, на выход: черное платье с какими-то пайетками на груди, чулки телесного цвета и высоченные каблуки. Увидев нас, она рассмеялась. Я рефлекторно взглянул сначала на ее ляжки и черную перемычку трусов между ними, а уж потом перевел взгляд на лицо.

— Я не могу встать, — сказала она.

— Сейчас поможем, — ответил я. Потянул ее за руку, и она смогла сесть. Гейр взялся с другой стороны, и вдвоем мы сумели поднять ее на ноги. Она все время смеялась. Тяжелые пары парфюма и алкоголя заполняли крошечную кабину.

— Вот спасибочки, — сказала она. — Спасибочки-преспасибочки.

Она взяла мои руки в свои, нагнулась и поцеловала их — сначала одну, потом другую. Затем задрала голову и посмотрела на меня.

— Ты красавчик, — продолжала она.