— Все так и есть, чистая правда, — сказал Гейр. — Он пьет теплую воду, и они сдают песок назад в дорожную службу. Они до того правильные, что находиться там невозможно. На то, что им достался такой зять, они смотрят как на искушение от дьявола, я в этом уверен.

— И каково было там расти? — спросила Хелена.

— Я долгое время думала, что весь мир такой и у всех так же. Все мои друзья и все родители моих друзей были из той же общины. А жизни за ее пределами не было. Когда я позже порвала с общиной, я порвала и со всеми друзьями.

— Сколько тебе тогда было?

— Двенадцать, — сказала Кристина.

— Двенадцать?! — сказала Хелена. — И тебе хватило сил? И зрелости?

— Не знаю. Я просто сделала так, и все. Было очень трудно. Я ведь потеряла всех своих друзей.

— В двенадцать лет? — переспросила Линда.

Кристина кивнула и улыбнулась.

— Но теперь ты пьешь кофе по утрам? — уточнил Андерс.

— Да, — сказала Кристина. — Но когда я у них, то нет.

Мы рассмеялись. Я встал и начал собирать тарелки. Гейр поднялся, держа свою в руках, и пошел за мной на кухню.

— Переметнулся на другую сторону, Гейр? — крикнул Андерс ему в спину.

Я вывалил пустые ракушки в помойное ведро, ополоснул тарелки и поставил их в посудомойку. Гейр протянул мне свою, попятился на несколько шагов и встал у холодильника.

— Впечатляет, — сказал он.

— Ты о чем? — спросил я.

— О чем мы говорим. Или — что мы об этом говорим. У Петера Хандке есть слово для таких случаев. Разговорчивые ночи, мне кажется, или как-то так. Когда кто-то разоткровенничается, и все рассказывают в ответ свои истории.

— Да, — сказал я и обернулся. — Спустишься со мной? Я хочу выйти покурить.

— Ага.

Когда мы оделись, в коридор вышел Андерс:

— Вы курить? Я с вами.

И две минуты спустя мы уже стояли посреди двора — я с зажженной сигаретой в руке, эти двое с руками в карманах. Было холодно и ветрено. Всюду гремели фейерверки и петарды.

— Я хотел рассказать еще одну историю, — заговорил Андерс. Он запустил пальцы в волосы. — Но подумал, что лучше здесь, а не наверху. История о том, как теряешь, что имеешь. Она случилась в Испании. У нас с другом был там ресторан. Не жизнь, а блаженство. Всю ночь не спишь, на спиртном и кокаине. На следующий день нежишься на солнце и часов в семь-восемь начинаешь снова. Мне кажется, это было лучшее время в моей жизни. Абсолютная свобода. Делай что хочешь.

— И? — спросил Гейр.

— Я чуть перебрал с «делаю что хочу». У нас был типа офис над баром, там я трахался с женой моего компаньона, не удержался, ну и, конечно, нас застукали на месте преступления, такая история. Совместный бизнес на том и закончился. Но мне хочется когда-нибудь вернуться в Испанию. Надо только Хелену уговорить поехать.

— Возможно, это не та жизнь, о которой она мечтает? — сказал я.

Андерс пожал плечами:

— Но хоть домик когда-нибудь снять! На месяц или на шесть. В Гранаде или еще где. Что скажете?

— Звучит хорошо, — сказал я.

— У меня отпуска нет, — сказал Гейр.

— В каком смысле? — удивился Андерс. — В этом году?

— Вообще никогда нет. Я работаю все недели в году, без выходных, кроме, может, рождественских праздников.

— Почему? — спросил Андерс.

Гейр рассмеялся.

Я бросил окурок на землю и затоптал его.

— Идем? — спросил я.

С Андерсом я познакомился, когда он встретил нас с Линдой на станции в Сальтшёбадене, где они снимали небольшую квартирку, и всю дорогу дальше он презрительно язвил насчет местных обитателей, что они гонятся только за престижем и статусом, а ведь по-настоящему в жизни важны совсем другие вещи; и хотя мне сразу показалось, что он поет с чужого голоса и говорит то, что мы, люди от культуры, по его мнению, любим слышать, но только через несколько месяцев я понял, что на самом деле он имел в виду прямо противоположное: единственное, что всерьез интересовало его, — это деньги и богатая жизнь. Он был одержим идеей снова разбогатеть, все, что он делал, было направлено в эту сторону, но поскольку налоговая служба не спускала с него глаз, он переместился в тень. Когда они встретились с Хеленой, все его аферы были мутные, и она, долго сопротивлявшаяся влюбленности, но сдавшаяся ей с потрохами, выставила, как только у них вскоре родился ребенок, некоторые требования, которым Андерс вроде бы следовал: деньги, которые он зарабатывал, по-прежнему были грязные, но некоторым образом выглядели как чистые. Чем именно он занимался, мне неизвестно, знаю только, что он использовал старые связи из блистательного прошлого, чтобы финансировать все новые и новые проекты, которые по каким-то причинам продолжались несколько месяцев, а потом все. Звонить ему было бесполезно, он все время менял номер телефона, это же касается и машин, свои так называемые «служебные автомобили» он менял беспрерывно. Когда мы приходили в гости, то в комнате мог стоять огромный плазменный телевизор, а на столике в прихожей — ноутбук, а на следующий вечер их уже не было. Граница между тем, чем он владел и чем пользовался, явно была подвижной, а также не прослеживалось очевидной связи между тем, что он делает и какими суммами распоряжается. На все вырученные деньги, а это часто бывали не то чтобы скромные суммы, он играл. Он играл на всем, на чем можно. Обладая даром убеждения, Андерс без труда занимал деньги и постепенно увяз в долгах. Сам он ничего не рассказывал, но время от времени что-то всплывало; например, Хелене позвонили и сказали, что он обчистил кассу в фирме, куда пришел на переговоры, речь о семистах тысячах крон, и они обратятся в полицию. Когда Хелена потребовала объяснений, Андерс и бровью не повел: у фирмы непрозрачная сомнительная бухгалтерия ведется не пойми как, а теперь они хотят обвинить его, чтобы закрыть свои дыры. Даже если бы он прикарманил деньги и проиграл их, то они настолько левые, что в полицию фирма обращаться не станет, с этой стороны ему ничего не угрожает. Видимо, он хорошо просчитывал, кого можно надуть, а кого не стоит, но это не отменяло рисков. Однажды, рассказала Линде Хелена, кто-то забрался в квартиру, когда их не было дома, очевидно, просто припугнуть и показать силу. Потом Андерс стал совладельцем большой сети ресторанов, но для него этот бизнес закончился через несколько месяцев, и Андерс внезапно занялся стройками, затем подыскивал салонам красоты эксклюзивные помещения, наконец, взялся спасать от банкротства беконовую фабрику. Проблема, если это можно так назвать, состояла в том, что его невозможно было не любить. Он мог найти общий язык с любым человеком — редкий дар! — был щедрым, широкой души, ты замечал это с первой встречи. И всегда в хорошем настроении. Во всех компаниях он был тем гостем, который в нужный момент встает и произносит тост за хозяев, благодарит за угощение, желает им хорошего дня или что требуется по обстоятельствам; у него находилось свое слово для каждого, как бы много или мало ни было у них общего, и он почти всегда умел сделать так, чтобы человек чувствовал себя хорошо. Причем безо всякой нарочитости и манерности, видимо, как раз по этой причине я, невзирая на его хроническую лживость (одно из немногих человеческих качеств, которые мне по-настоящему трудно принять), тем не менее очень тепло к нему относился. Ему, естественно, было на меня плевать, но, когда мы встречались, он не притворялся, что я ему интересен, как иногда бывает, если человек, с которым ты разговариваешь, делает это из вежливости, и зазор между тем, что он говорит и что на самом деле думает, вдруг проявляется в мелких разоблачительных деталях — их контролировать умеют единицы, — вроде короткого взгляда в другой конец комнаты, самого по себе безобидного, но, возможно, сопровождаемого расщеплением внимания, так что, когда оно снова фокусируется на тебе, ты понимаешь, насколько все это на самом деле формально. Возникающее при этом чувство, что перед тобой ломают комедию, естественно, крайне невыгдно для того, чья задача — завоевать доверие. Андерс не притворялся, в этом была его фишка. Но он и не был «искренним» в смысле непременного совпадения всего, что он говорил, с тем, что он думал, а того, что делал, — с тем, чего добивался. Но кто тут искренний? Есть тип людей, которые независимо от ситуации обязательно выскажут все, что на уме, но это редкий тип, сам я встречал лишь пару таких, и практика показывает, что любая ситуация с их появлением неимоверно электризуется. Не потому, что остальные с ними не согласны и ввязываются в спор, просто их цель в беседе вытесняет любые иные, и этот диктат автоматически обращается против самих правдорубов, делая их в общих глазах мелочными и упертыми, независимо от того, каковы они в действительности; оба моих знакомых, например, были на самом деле вполне добрыми и щедрыми людьми. Социальный дискомфорт, который зачастую порождаю я сам, — прямая этому противоположность. Я все отдаю на откуп ситуации: или вообще молчу, или повторяю все за другими. Но говорить то, что окружающим, как тебе кажется, хочется услышать, — это некоторым образом означает просто врать. По сути наши с Андерсом способы общения различались лишь нюансами; он злоупотреблял доверием, я — мимикрией, но результат по большому счету был один: медленное выхолащивание души.