поступить иначе. Я знаю, что Наташке у вас хорошо, вы не обидите ее, не бросите, а мне... Пока она маленькая, ей хватит пенсии за Михаила, а когда я устроюсь, тоже буду присылать понемножку. Искать меня не надо, это все равно бесполезно: никто не знает, куда я уехала. Может быть, потом, когда-нибудь, я приеду к вам. Простите за все! Передавайте привет Захару Михайловичу. Скоро кончится война, и вы тоже вернетесь в Ленинград... Поцелуйте, пожалуйста, Наташку, но ничего не говорите ей про мое письмо. Обнимаю всех вас крепко-крепко. Ваша Татьяна».

— Все, — сказал Антипов, откладывая письмо.

Он поднялся тяжело, неуклюже. Подтверждались его предположения: Татьяна встретила кого-то, полюбила, может быть, и едет к новому мужу. Значит, по-прежнему неизвестность, по-прежнему придется жить в вечном страхе и беспокойстве, в ожидании, что однажды явится она — одна или с мужем — и заберет Наташку...

— Видишь ты, — сказал не к месту, — какое путешествие совершило письмо!

— Выходит, она... — Клава подняла голову. — Выходит, что она бросает Наташку?

— Ничего не выходит! — резко оборвал ее Захар Михалыч.

— А почему не приехала?.. Дура, дура! — И схватилась за голову, рыдая.

— Перестань! Слезами делу не поможешь. Образуется все.

— Вечно ты со своим «образуется»! Надо ехать к ней, немедленно ехать! — Она вскочила, оглядываясь.

— И куда же ты поедешь?

— Ну!..

— У нее теперь и фамилия, пожалуй, другая, — сказал Антипов.

— Фамилия?.. Но должен быть штамп на конверте! — Клава схватила письмо, стала разглядывать потертый конверт. Однако, кроме штампов уральского городка, где они жили, и ленинградского, других не было. — Все равно! — стояла она на своем. — Не может человек так просто потеряться! Вот и Анна Тихоновна скажет...

— Может, — проговорил Антипов с натугой. — Может, если очень захочет.

В душе он не одобрял того, чтобы показывать письмо Анне Тихоновне — это их семейная тайна, семейное дело, — но промолчал: соседка давно сделалась членом семьи, от нее не было тайн и секретов. К тому же, подумал он, человек она опытный, пожилой; возможно, и подскажет что-то полезное. Хотя что тут подсказывать! Вроде радоваться нужно, что внучка остается с ними, а там время само покажет. Однако от этих мыслей не становилось спокойнее. Какая-то тревога, неясная, неугаданная как бы нашептывала Захару Михалычу, что не в замужестве Татьяны дело, но в чем-то другом. Пишет же: «...я была тяжело ранена и не надеялась, что останусь жива...» В этом разгадка и ответ на все вопросы. Скорее всего, размышлял он, невестка не просто тяжело ранена, а осталась калекой и не хочет возвращаться в их семью, чтобы не быть обузой. Это вполне в ее характере...

Клаве о своих сомнениях и догадках Антипов ничего не сказал, а вот Анна Тихоновна, похоже, тоже пришла к такому выводу.

— Мужественная женщина, — сказала она, прочитав письмо. — Сильная духом.

— Мужественная?! — удивленно воскликнула Клава. — Трусиха, вот она кто!

— Нет, нет, ты не права. Нужно быть очень сильной, чтобы так поступить. Она же не для себя ищет легкой жизни, а жертвует многим ради счастья дочки! Знает, что Наташеньке у вас хорошо — сыта, одета-обута, обласкана... Подумай сама: ей-то каково?

— А кто ее заставляет? Пусть бы возвращалась.

— Твой вопрос, Клавочка, чисто риторический. Мы слишком мало знаем, чтобы ответить на него. Мы можем только догадываться, строить предположения, а истина...

— Какая там истина! Все забыла, дочку бросила, лишь бы свое личное счастье устроить! Как хотите, а я разыщу ее и все, все скажу ей в глаза!

— Замолчи! — прикрикнул Антипов.

— Не надо горячиться, — спокойно сказала Анна Тихоновна, укоризненно посмотрев на него. — А ты, Клавочка, не посмеешь сделать этого.

— Почему не посмею?

— Все горькие слова, какие существуют, она уже высказала себе... И потом... Мы здесь сидим, рассуждаем, ты даже пытаешься найти повод, чтобы жестоко осудить ее...

— Так ведь...

— Послушай меня. А что если у нее нет никакого нового мужа, ты подумала об этом?

— Она же сама пишет!

— По-моему, она придумала все, чтобы не расстраивать вас. Решила, что пусть лучше кто-то плохо думает о ней. А вы как думаете, Захар Михайлович?

— Чужая душа — потемки, — уклонился он от прямого ответа. — А ты не мельтеши, — сказал дочери. — Горячку нечего пороть. Семь раз отмерь, потом...

Анна Тихоновна пристально, с пониманием посмотрела на него и кивнула одобрительно.

— Тогда... — Клава была явно растеряна, обескуражена. — Тогда тем более ее нужно разыскать!

— Разыщем, дочка, — сказал Антипов. Он уже знал, что сделает для этого все возможное. И не просто найдет Татьяну, но вернет ее в дом, в семью. Только они, Антиповы, и прежде всего он, отвечают за невестку перед Наташкой, перед людьми и перед собственной совестью, которая есть, будет и была всегда бог и высший судья человека. Не зря, нет, о плохих людях говорят, что они совесть потеряли. Разыскать, обязательно разыскать Татьяну, узнать всю правду. А иначе он никогда не простит себе и не сможет смотреть в глаза внучке, когда она спросит, где ее мама. А это будет. Будет!..

Но почему, почему, укорял себя Захар Михалыч, он не сделал ничего раньше?

— Пиши, Клавдия, куда там нужно писать. Мы должны ее найти. Ведь не чужая нам Татьяна. — И, уже обращаясь к невестке, прошептал: — Прости мне, дочка, если что не так про тебя подумал. Прости дурака старого!..

Он вдруг почувствовал, что устал, устал душой. Покоя хочется.

* * *

Неожиданно быстро пришел ответ на запрос, из которого следовало, что Татьяна находилась в госпитале с 19 августа 1944 года по 12 апреля 1945‑го. После выздоровления отбыла по месту жительства родных на Урал. И был указан адрес госпиталя: «Полевая почта 13889‑б».

— Вот тебе и «бе»! — сказал Антипов.

— Может быть, она еще приедет? — с надеждой проговорила Клава и посмотрела на отца, словно он мог помочь этому. — Узнает там