— Я не могу дождаться момента, когда покажу ему этот дневник, — сказала она матери и сестрам. — Но хотела бы сначала поговорить с ним наедине, если не возражаете.

— Конечно. Мы все выйдем из кареты, как будто ничего не знаем. Это очень деликатный вопрос. И я верю, Дженис, что ты все сделаешь правильно. — Мать обняла ее.

— Да, я постараюсь. Кстати, папа уже знает, что я не хочу принимать предложение Холси.

— Как тебе это удалось? — удивилась маркиза.

— Я сказала ему еще перед тем, как вы вошли в дом.

— Еще до того, как ты узнала, что Люк герцог? — спросила Синтия.

— Конечно. Мне все равно, кто он. Если бы меня интересовал титул, то вышла бы за теперешнего герцога.

Леди Брэди оглядела дочерей:

— Мы должны верить в то, во что верили всегда: любовь способна творить чудеса, даже если все ужасно запутанно.

— Любви всегда сопутствует чудо, — задумчиво проговорила Марша.

Дженис выглянула в окошко и поняла, что они подъезжают к поместью. Сердце ее бешено забилось, когда она представила, как передаст дневник Люку.

А затем она вспомнила о вдовствующей герцогине. Что старушка подумает, услышав о своем новом внуке?

Конечно, обрадуется. И теперь девушка поняла, что имела в виду герцогиня, когда в недоумении спросила, за которого из внуков Дженис собралась замуж. Видимо, все это время ее светлость хранила где‑то глубоко в памяти, что у нее была невестка и еще один внук.

Она ведь действительно знала…

Это заставило Дженис задуматься: может, вдова потеряла след Люка после сиротского приюта?

— Там что‑то случилось. Смотрите: мужчины кого‑то окружили, и вид у них весьма воинственный, — заметила Марша, вытянув шею.

— Да, ты права, — с тревогой согласилась леди Брэди.

— Нас ждут, — сказала Дженис.

И оказалась права. Холси махнул рукой, и карета, вместо того чтобы ехать прямо к парадному входу, свернула к конюшням и резко остановилась. Наверное, кучера взволновало то, что предстало его взору.

Дженис взглянула на окна второго этажа конюшни и, конечно же, увидела там круглую физиономию Оскара. Эрон и пять остальных конюхов тоже выглядывали из открытых окон…

И чего‑то ждали.

Наблюдал ли кто‑нибудь за происходящим из дома? Дженис подумала, что это, возможно, Изобел, миссис Фрайди, миссис Пул и даже вдовствующая герцогиня и герцог Бичамп. Силы небесные! Вероятно, все в доме прилипли к окнам.

— Вот дневник. — Марша поцеловала сестру в щеку. — Не похоже, что тебе дадут сначала с ним поговорить. Желаю удачи.

Дженис, моля Бога, чтобы не оставил ее своей милостью, первой вышла из экипажа, но подождала, пока мать и сестры к ней присоединятся.

Взгляды собравшихся мужчин были угрюмы, губы сжаты в строгую линию — у всех, кроме Роберта: юноша не мог сдержать озорного блеска в глазах и легкой усмешки на губах, поскольку не знал, что сейчас произойдет. Но мальчик есть мальчик, и Дженис не могла его за это винить.

Она с усилием проглотила твердый комок, подкативший к горлу. Тошнотворный спазм в желудке заставил ее оглянуться через плечо на мать и сестер. «Ты справишься», — сказал ей теплый родной взгляд.

«Справлюсь с чем?» Дженис не знала.

Ей нужен был Люк.

Девушка повернула голову и, когда увидела его, сразу немного успокоилась. Она так нервничала, когда вылезала из кареты, что даже не отыскала его глазами. Но он был там — такой приметный со своим чуть искривленным носом, делавшим его лицо еще более привлекательным.

Он выглядел таким мужественным.

И нежным.

Люк улыбнулся ей, и мгновенно горячие слезы подступили к ее глазам.

У нее в душе затеплилась надежда, и на этот раз давал ее он. Давал, а не наоборот.

— Ты больше не должен жить отшельником, Люк Каллахан, — громко сказала она. — Люди оценят тебя. И ты дорог мне.

Ее голос эхом отдавался от стены конюшни.

Холси выступил вперед и устремил взгляд на маркиза:

— Что я вам говорил? Дурацкие фантазии слепят ей глаза.

— Да, это верно, — сдержанно произнес тот и больше не сказал ни слова — казалось, тоже чего‑то ждал.

Люк выступил вперед:

— Я скажу это здесь, перед всем миром. Я люблю тебя, леди Дженис Шервуд, и буду бороться за тебя до последнего вздоха.

Любит? Будет бороться за нее?

Все окружающие предметы потеряли четкость, лица расплывались, пока она не вытерла глаза.

— Но кое‑что нам необходимо обсудить. Все в этой тетради. — И она протянула ему заветный дневник.

— Что бы там ни было, это ничего не изменит, — сказал Люк. — Мы созданы друг для друга. И отныне и навсегда твоя история станет моей, а моя — твоей.

Их взгляды встретились, и она увидела в его глазах совсем иную отвагу, не имевшую ничего общего с напряжением перед боем: он не был устрашающим, руки не сжимались в кулаки. Глаза его, всегда полные печали, теперь были ясными и блестящими.

— Безрассудные слова грума ничего не значат, — сказал Холси, одетый в роскошный твидовый костюм для верховой езды. — Я уже доказал вам, миледи, что не придаю значения вашим жалким суждениям. Это ваш последний шанс, леди Дженис. Вы ответите «да» герцогу? Мужчине, который может дать вам все, чего бы вы ни пожелали? Или вы все это отвергнете, — он окинул Люка высокомерным взглядом, — ради него?

Наступило длительное молчание. Сердце Дженис бешено колотилось, колени подгибались, но она отлично знала, какой даст ответ.

— Дженис, — окликнул маркиз. — Что скажешь?

Она расправила плечи, выпрямилась во весь рост и посмотрела на отца:

— Я скажу «да» герцогу.

Снова наступило молчание, вслед за которым отовсюду начал подниматься ропот. На втором этаже конюшни послышались разговоры о схватке, которая непременно последует. Охотничьи псы герцога начали носиться кругами вокруг толпы. Питер и Роберт принялись громко обсуждать потрясающее боксерское мастерство Люка, которым теперь, к сожалению, им не удастся овладеть в семье. Дункан неоднократно просил их заткнуться, но безуспешно. Тогда он схватил их за руки и что‑то потихоньку прошептал, после чего юнцы успокоились.

Холси поддел ногой камень и со смехом швырнул в сторону Люка:

— Проваливай, кретин. Мне следовало бы отправить тебя к мировому судье за злостное неповиновение. Сейчас же убирайся, пока я не передумал.

Люк не обратил на него внимания, и Дженис заметила, что его озадачило ее заявление, но не встревожило — во всяком случае, пока.