лет и минуло. Туда, в Киев, великая княгиня Анастасия со своей сестрой Милицей приехали молиться. Матушка Анастасия хоть и является женой Николая Николаевича, а не такая дуроломная, как он, – у нее и сердце доброе, и голова светлая. Остановились богомолки в Михайловском, значит, монастыре. На подворье тамошнем. Я там как раз в это время обитал. Подрабатывал. Отдыхал. Сил набирался. Как-то утром колол дрова, смотрю – знатные дамы ко мне подходят. Я сразу смикитил, что они не просто знатные, а среди знатных знатные. Разговорились. Слово за слово… вот и все, в общем. Потом я приехал в Санкт-Петебург наследника лечить… Интересно?

– Очень! – живо воскликнула Ольга Николаевна. – А о чем вы говорили?

– О разном.

– Извините, Григорий Ефимович, но очень любопытно…

– Я им о Иерусалиме, о Назарете рассказывал, о травах, которыми лечат всякие болезни, о землях разных, о Сибири, о своем Покровском. Путь-то от Покровского до Иерусалима я пешком проделал дважды.

– По морю – тоже пешком? – В голосе Ольги Николаевны не было ни сомнений, ни ехидства – только любопытство. И тем не менее Распутин немного смутился.

– Нет, как же по морю пешком? По морю – на пароходе.

– Извините.

– Ничего, ничего. – От Распутина перестали исходить некие волнующие токи, что-то угасло, и сам он угас, у него сделалось усталым, очень далеким лицо, словно бы Распутин присутствовав сейчас в краях, где ему когда-то удалось побывать, он сгорбился. – В Иерусалиме я встречался со святыми людьми, с врачевателями, они дали мне много толковых советов, вообще глаза на мир открыли. Об этом расскажу как-нибудь позже. – Распутин расслабленно махнул рукой. – Позже…

Возникла пауза. Ольга Николаевна подумала, что Распутин жалеет о том, что разоткровенничался, доверил некие свои тайны незнакомым людям, тронула Распутина пальцами за рукав:

– Спасибо, отец Григорий. – Она назвала его так же, как называла и царица.

– За что? – Распутин невольно усмехнулся.

– За искренность. Это качество стало очень редким в наше время.

– Да, редкое, народ изоврался, – согласился с ней Распутин. – Изоврался, изворовался, изуверился. Революционеры какие-то появились, бомбисты. Дворяне стали хуже крестьян. Все в мире перевернулось, все мы летим куда-то. В преисподнюю летим. – Распутин вздохнул, бледность, наползшая на его лицо, уступила место живым краскам, на скулах появился румянец, он снова взял из тарелки хлеб, опустил его в уху, окунув в нее пальцы чуть ли не по сгибы. Подтвердил: – Да, в преисподнюю!

– Это страшно. – Ольга Николаевна вздохнула.

– А мужу твоему я помогу. Обязательно. Я помолюсь за него, – пообещал Распутин. – Он жив будет. Останется живой в страшной мясорубке, и это главное. Хотя… – Лицо Распутина дрогнуло, глаза сделались маленькими, жесткими, щеки стали морщинистыми, будто у древнего старика. – То, что случится с Россией дальше, будет еще хуже…

– Хуже? – не выдержав, спросила осекшимся голосом Ольга Николаевна. – Куда хуже-то? Ничего хуже войны не бывает и быть не может.

– Может, милая, может. И это ждет Россию. – Распутин вновь умолк. О чем он думал сейчас, что вспоминал – ни Ольге Николаевне, ни поручику Батищеву не дано было угадать. Может, он действительно мыслями перенесся в далекий 1910 год, когда по шпалам босиком, жалея сапоги, пришел пешком в Петроград – извините, Санкт-Петербург – и остановился на несколько дней в монастырской гостинице архимандрита Феофана, а может, более позднюю пору, когда генеральша Лохтина, миловидная женщина со сдвинутыми мозгами, любившая появляться в обществе в белом шелковом цилиндре, учила его грамоте, до Лохтиной Распутин даже не умел расписываться, вместо подписи ставил крест, или же в те дни, когда он в первый раз увидел наследника российского престола царевича Алексея – тихого, мягкого по характеру мальчика, страдающего редкой болезнью… Нет, не дано было ни Ольге Николаевне Батищевой, ни ее щеголеватому мужу узнать, о чем сейчас думает Распутин.

А сам Распутин им ничего не рассказал.

Обед продолжался. Распутин был скучен, вял, много пил и подчеркнуто демонстративно ухаживал за Ольгой Николаевной. На поручика же он вообще перестал обращать внимание.

Ольга Николаевна почувствовала, что ухаживания Распутина ей противны. Но их надо было терпеть – она беспокоилась за судьбу мужа.

Очень часто в ту зиму Распутин бывал мрачен: «старцу» казалось, что его непременно убьют, слишком многим он сделался неугоден – встал, как сухой кусок, поперек горла. Одни хотели с его помощью получить повышение по службе, но не всем Распутин помог, часто просто не хотел это сделать, и недовольные жаждали расквитаться с ним, другие были в претензии за то, что «старец» самым бесстыдным образом «изгоняет бесов» из их жен и дочерей, и наливались мстительной кровью, желая расправиться с блудливым Гришкой, у третьих были свои причины.

Распутин, обладая очень чувствительной душой, улавливал эти токи опасности, наливался бледностью, часами сидел у себя в квартире, боясь выйти на улицу, ко всему прислушивался с напряженным лицом, ловил всякий звук – и те звуки, что доносились снаружи: гиканье лихачей, скрипучее карканье ворон, резкие всхлипы-сигналы автомобильных клаксонов, перебранку городового с агентами «старца», и те, что рождались внутри, в самом доме: звяканье разбившейся фарфоровой кружки, которую неловкая дочь Матрена уронила на кафельный пол, – не научилась еще девка городской ловкости да манерам, ругань Дуняшки, у которой что-то подгорело на плите, шорох мыши, обманутой тишиной, выскочившей из щели чем-нибудь поживиться… А потом ощущение опасности проходило, и Распутин веселел.

Когда ему было весело, он отправлялся на Строгановскую улицу, в «Виллу Роде» – самое веселое место в Питере. Внешне «Вилла» была заведением неприметным: большой деревянный дом, смахивающий на неухоженную дачу, расположенную на балтийском взморье, может быть, только круглый фонарь веранды придавал дому какой-то задиристо-хмельной вид, а так больше ничего приметного, все было как и везде: забор вокруг дома, высокий, прочный, с куцыми жидкими деревцами, возвышавшимися над зубчатым срезом, собаки, как в хорошем поместье, которое надо охранять от разграбления. Около забора – коновязь, обязательная принадлежность «присутственных» и прочих мест, ресторан подходил под разряд «прочих», вокруг – неказистые домики Новой Деревни, похожие на собачьи будки.

Народ тут жил небогатый, но сама «Вилла» была богатой, владел ею оборотистый человек, обрусевший француз Алоис Роде, понимавший толк в еде, большой специалист по соусам и паштетам, считавший, что в еде главное – это соус.

Если будет вкусный соус, клиент проглотит с ним что угодно, даже кусок фанеры, не говоря уже о старом, жестком мясе или сносившейся кожаной подошве, оторвавшейся от дырявого башмака. Алоис любил рассказывать историю о том, как Наполеон скормил однажды гостям свои фехтовальные перчатки и гости остались довольны вкусным блюдом, поданным им; они даже не почувствовали, что это была несъедобная деталь боевого туалета драчливого мужчины, – блюдо было подано с великолепнейшим грибным соусом. Алоис Роде умел готовить соусы как никто в России.

В ресторане у него всегда было полно клиентов.

Когда приезжал Распутин, Алоис