благодарю, отец Григорий. – Лицо у Николая было опухшим, под глазами взбугрились крупные отечные мешки – вчера и сегодня царь пил, а печень у него уже плохо переносила спиртное, почки тоже давали о себе знать болевыми ударами; был он маленький, изящный, в скульптурности здорово проигрывал своей супруге, руки у царя подрагивали, голубые же глаза сохраняли спокойствие.

– Не за что, не за что, папа. – Распутин неожиданно поклонился царю, было в этом поклоне что-то шутовское. – Ты ведь знаешь: Алешеньке я готов помочь завсегда. И вообще, пока я живой, пока я хожу по земле, пока я дышу и ем хлеб – вам бояться нечего. Вот если я умру, тогда будет плохо, тогда все изменится, полетит в тартарары. – Распутин закрыл глаза и тряхнул головой. – Что тогда будет с Россией – одному Богу известно. А пока я жив – никого и ничего не бойтесь. Ни немцев, ни французов… Я с вами!

Распутин умолк, померк, сделался хмурым, непохожим на себя. Нерешительно затоптался на одном месте.

Царь сразу обратил на это внимание.

– Что, отец Григорий?

– А убить меня попытаются очень скоро. Может быть, даже в этом году. Если же не в этом, то в следующем – обязательно.

– Не говори ерунду, отец Григорий, – царь заговорил неожиданно простецким, народным языком. – И не бойся никого. Никого и ничего. Я дам распоряжение, чтобы тебе усилили охрану.

– Спасибо, конечно, но оно… Не поможет это, одним словом…

Царь колко глянул на «старца».

– А мне кажется – наоборот.

Распутин похмыкал, поправил поясок на шелковой струистой рубахе, расшитой голубыми и белыми цветами, загнал складки назад, как на солдатской гимнастерке.

– Я еще к Анне хочу зайти. Не поздно будет?

– Нет, не поздно. Тебя пустят. Она, бедняга, по ночам не спит – тяжело ей. Боли сильные. Морфий не помогает. Мы у нее сегодня были. Поезжай к ней, отец Григорий. Доброе дело сделаешь.

Распутин поклонился царю, поклонился царице и отбыл. Звука отъехавшего автомобиля царь с царицей не слышали. Александра Федоровна прижалась к мужу:

– А ведь он святой! Он молится за нас!

Николай, вяло повертев ладонью в воздухе, промолчал.

Царица заплакала.

– Это я во всем виновата, я!

– Перестань! – попытался успокоить жену царь. – Ты-то здесь при чем, Аликс?

– Я виновата, я! – Рыданья пробили крупное тело царицы, глаза сделались влажными от слез. – Я виновата!

Николай при виде женских слез всегда чувствовал себя плохо. Как и всякий мужчина, собственно, – в нем мигом возникала вина, хотелось сделать для жены что-нибудь хорошее. Он расстегнул воротник простой солдатской гимнастерки, в которую был одет, поправил на груди Георгиевский крест.

– Успокойся, Альхен!

Доля правды в ее словах была – изрядная причем доля, гемофилия была наследственной болезнью именно в ее семье, а не в семье Романовых, от гемофилии умер родной дядя Александры Федоровны, герцог Леопольд Альбанский, умер также брат, гемофилией были больны ее племянники – сыновья принца Генриха Прусского и принцессы Ирены, третьей сестры Александры Федоровны. Женщин эта болезнь не трогала, а вот мужчин косила нещадно.

Все попытки врачей помочь несчастным терпели крах, эта болезнь оказалась неизлечимой.

Лицо Вырубовой было бледным, большим, страдальческим, оно словно бы растеклось по подушке, дышала фрейлина трудно, прерывисто, у постели ее сидела невысокая живая женщина в марлевой косынке.

– Ты кто? – грубо спросил женщину Распутин, взял стул и подсел к кровати Вырубовой.

– Как вы сюда попали? Кто пустил? – поинтересовалась женщина в марлевой косынке. О Распутине она много слышала, и, хотя раньше им встречаться не доводилось, она сразу узнала «старца».

– Как, как. Кто, кто, – недовольно пробормотал Распутин. – Велено было, вот и попал. Как она себя чувствует? – Он покосился на Вырубову.

– Сейчас все больше спит. Раньше не могла – кричала. У нее поврежден позвоночник.

– Я знаю.

– Температура поднимается, к сожалению, до сих пор.

– Это хорошо. Это означает, что организм сопротивляется. И гноя в нем нет.

Женщина в марлевой повязке хотела сказать, что как раз в организме есть гной, высокая температура – лишнее тому подтверждение, но промолчала, перевела разговор на другое:

– Пролежни у нее были. Сейчас опали…

– Это тоже хорошо.

– А вообще Анне Александровне досталось, – сочувственно проговорила женщина в марлевой косынке, – ее несколько раз хоронили… Гедройц эта… – Она посмотрела в сторону и умолкла.

– Что, большая стерва? – спросил Распутин.

– Большая.

– Убрать ее из госпиталя, и дело с концом!

– Нельзя. Дипломированный врач, за границей училась… Да и женщина высоких кровей.

– А нам плевать, – равнодушно произнес Распутин, – высоких или невысоких, все они одинаковые. – Он с неожиданным интересом поглядел на сиделку. – Что одни, что другие, что третьи… Извини, голубка, ноги все одинаково раздвигают, – добавил Распутин грубо.

Щеки у женщины заполыхали гневно, она поднялась со стула.

– Как можно!..

– Сядь, милая, не кипятись. – Распутин тронул ее рукой. – Мне все можно. Спроси у Ани. – Он повел головой в сторону Вырубовой. – Аня все тебе подтвердит. Что естественно, то и можно. – Он положил руку на колено женщины.

Та сидела не шелохнувшись, с испуганным лицом. Рука Распутина поползла по ноге вверх, коснулась металлической штрипки, за которую крепились чулки.

– Как можно… – снова встрепенулась женщина, но попытки сбить с себя руку Распутина не сделала – «старец» загипнотизировал ее, в следующий миг он проговорил резко, свистящим птичьим шепотом:

– Аню мне не разбуди! Сиди смирно! Все будет в порядке! Распутин думал, что Вырубова ощутит, буквально кожей почувствует его присутствие, откроет глаза, но она лежала с закрытыми глазами, не ощущала, что в палате находится гость. В горячечной клубящейся одури она видела сейчас одну картину из своей жизни и в ней – саму себя, исхудавшую, с глубоко запавшими щеками, костлявым лбом и тусклым, лишенным тепла взглядом, заплакала немо, хотя слез своих в одури не ощутила, только в горле у нее что-то заскрипело да сердце сжала сильная тоскливая боль.

Она видела себя девчонкой, живущей в той тяжелой поре, когда неожиданно заболела тифом. Болезнь протекала тяжело, врачи ничем не могли Ане помочь, она уже умирала, когда в одну из наиболее трудных переломных ночей – жизнь едва теплилась в ней, – Аня, забывшись, увидела в забытьи императрицу Александру Федоровну. Вроде бы императрица вошла в комнату, где лежала Вырубова, села рядом на стул, взяла ее за руку, что-то проговорила, посидела немного с больной и исчезла. Растворилась, словно дым.

После этого горячечного сновидения Вырубова пошла на поправку, а рассказ о том, как ей помогла выздороветь императрица, широко распространила по Петербургу.

– Наша императрица – святая! – всем говорила она. – Если бы не государыня, меня бы уже не было в живых. Она спасла меня! – При этом Вырубова добавляла, что хотела бы предстать перед очами Александры Федоровны.

Рассказ этот, естественно, дошел до императрицы. Она повидалась с Анной Танеевой – дело происходило еще до замужества Вырубовой, и Анна носила фамилию отца, известного композитора и начальника собственной его императорского высочества канцелярии; встав с