на меня. Я и без тебя знаю, что мне можно, а чего нельзя. И уж вдвойне ведаю, сколько мне можно и нужно пить.

Через десять минут Распутин поднялся. Покачнувшись, ухватился рукой за край стола.

– Неси сюда мою шубу! – приказал он Симановичу. – Мне холодно. А чего там случилось, не знаешь? – наконец полюбопытствовал он.

– Что-то с наследником. Кровотечение, наверное.

– Кровотечение – это мы мигом. Это нам как два пальца… Может, что-то еще?

– Не знаю, Ефимыч, не терзай меня! Лучше поедем быстрее, там все узнаешь сам.

– Мой секретарь должен знать все, – назидательно произнес Распутин. – От энтих вот, – он чиркнул пальцем над головой, – до энтих вот, – провел пальцем понизу, чуть ниже колена. Руки у него были длинные, опускались низко – насколько хватило, настолько в этот раз Распутин и опустил. – Понял, секретарь?

– Ага, – довольно равнодушно и спокойно ответил Симанович.

– Неси мою шубу! – вторично скомандовал Распутин. Через несколько минут они покинули «Виллу Роде», призывно светящуюся огнями в ночи, будто корабль, плывущий по бескрайнему, придавленному морозом морю. Распутин передернул плечами, зубы у него стукнули друг о друга, по телу прошел озноб, и Распутин засунул руки в карманы шубы.

– Бр-р-р-р!

Оглянулся на ресторан, и так ему захотелось назад, что хоть воем вой. Симанович это почувствовал, крепко всадил свои пальцы в распутинский локоть.

– Нам надо ехать. Поехали, Ефимыч!

– Не лапай! Больно! – Распутин выдернул локоть из железных пальцев Симановича.

В машине было холодно. Фары светили тускло, в их неверном свете через дорогу медленно и зловеще переползали крупные плоские хвосты снега. Порою казалось, что машина плывет по воде, по сильному своенравному течению, готовому подхватить в любую секунду всякий челн, в том числе и железный, уволочь, смять, – хвосты эти рождали острое, очень материальное ощущение опасности. Распутин, глядя на них, кутался в шубу и сопел.

– Жаль, не изобрели печку… безопасная чтоб была, чтоб можно было ее ставить в машину и обогревать пассажиров. На что угодно у изобретателей есть мозги, а на это нет, – пожаловался он Симановичу. – Не то у меня на зубах уже лед хрустит, челюсти спеклись… А в желудке что происходит?! Раньше там плавала мадера, согревала, а сейчас уже ничего не плавает. Вместо вина – лед.

Путь до Царского Села казался бесконечным, но все равно они одолели его быстрее, чем если бы ехали на поезде. Въезжая в Царское Село, Распутин, совершенно трезвый, благоухающий какой-то вкусной травкой («Тибетский лекарь Бадмаев дал, что ли? – предположил Симанович. – Чтоб изо рта не несло вонью и можно было скрыть запах спиртного перегара»), вспомнил Вырубову, проговорил угрюмо:

– Бедная Аня!

Симанович, безучастно сидевший рядом, вытащил руки из перчаток, подышал на пальцы:

– У Вырубовой мы давно уже не были.

Распутин с досадой крякнул.

– Давно. Все дела, дела, дела… А всех ведь дел не переделаешь. Кручусь, как белка в колесе. Так и не замечу, как смертушка подползет.

– Ага. Дела… – Симанович выразительно хмыкнул. – По части выпивки с закуской. Да толстых телес… Чем баба толще – тем лучше.

– Симанович! – Распутин повысил голос, но тут же сник, махнул рукой – Симанович его не боялся, да и не Симанович зависел от Распутина, а Распутин от Симановича.

– Ну, я Симанович. – Голос секретаря сделался насмешливым, слабым парком поднялся к потолку кабины автомобиля. Симанович вновь подышал на руки. – С утра им был… И чего дальше?

– Завтра же побываю у Ани.

– Завтра – это уже сегодня. – Симанович щелкнул часами. – Все, вагон уже переехал через отметку двенадцать. Перевалил… Поэтому неплохо побывать бы сегодня.

– Больно ты смелый стал, – пробурчал Распутин. Замолчали, отвернувшись друг от друга. И оба уже не произнесли ни слова до самого Царского Села, пока не въехали на тщательно охраняемую территорию дворца. Едва миновали ворота, как Распутин ожил, пробурчал:

– Поздно уже. Спят, поди, все.

Но во дворце не спали. У наследника продолжала идти кровь носом, и ее никак не могли остановить. Горели все окна второго этажа. Распутин, кряхтя, выбрался из машины и через три минуты уже находился у кровати наследника. На Николая с Александрой Федоровной он даже не поглядел, по-хозяйски сел на стул, с которого молча поднялся врач в белом халате, с черной зловещей трубкой стетоскопа, повешенного через шею, похожей на чертенячье ухо, пробубнил что-то недовольно себе под нос – медиков «старец» не любил, улыбнулся бледному, с крупными синими овалами вокруг глаз наследнику.

– Дай-ка сюда, – отнял у наследника аккуратный маленький пузырь со льдом. – Это все баловство. Ими вот придуманное. – Он недовольно покосился в сторону врача. – Делать нечего, дурью маются, народ обирают.

Врач покраснел, но Распутину возражать не стал: то ли не хотел это делать при царской чете, то ли действительно нечего было возражать.

Наследник облегченно вздохнул и ответно улыбнулся Распутину – в первый раз за последние несколько часов. Александра Федоровна облегченно прижала пальцы к вискам.

– Все будет в порядке, Алешенька, – успокаивающе проговорил Распутин, – все будет в порядке. – Положил руку на голову наследника. – Сейчас кровь остановится, а через пять минут ты уже будешь спать. Все будет в порядке…

Он отер полотенцем лицо наследника, сделал рукой несколько легких движений поверху, потом провел ладонью над самым лицом, почти касаясь его, пробормотал что-то утешительное, ворчливое, и наследник закрыл глаза.

Через несколько минут кровь действительно перестала идти и наследник уснул.

– Поразительно, – прошептал врач, – вопреки всем законам медицины…

– Ваша медицина – тьфу, а моя медицина – вот она. – Распутин поднялся со стула, показал пальцем на наследника. Потом повернулся к царице, поклонился: – Здравствуй, мама. – Затем поклонился царю: – И ты, папа, здравствуй!

Царь стремительно шагнул к Распутину, обнял его, прижался головой к плечу.

– Великая благодарность тебе, отец Григорий!

– Э-э-э, чего там, – махнул рукой Распутин. – Для Алешеньки, ты знаешь, я завсегда… Все, что у меня есть, жизнь свою готов на алтарь положить. Поскольку люблю его, а не потому, что он после тебя на престоле будет сидеть.

Распутин говорил грубовато, несколько развязно – впрочем, развязность эта имела свои пределы – существовала у него внутри некая линия, барьер, за которые он опасался переступать, понимал, что может лишиться всего, даже головы, а ум у него был проворный, чутье – превосходное: находясь в Санкт-Петербурге, он кожей чувствовал то, что происходило в Москве, – поэтому определить для себя рамки ему было нетрудно.

Доктор тем временем откланялся и ушел с беспристрастным, сухим лицом. Распутин проводил его глазами, усмехнулся:

– Вона какой сделался! Как жареная жердь. Того гляди, пламенем займется, подпалит нас с тобою, папа… Ну, будто я украл у него из кошелька десять рублей.

– Не обращай внимания, Григорий Ефимович, – вежливо проговорил царь.

– Не люблю я этих… – Распутин стрельнул напоследок глазами. – Форсу много, важности тоже, а звона еще больше… Но как до дела дойдет, так руки в разные стороны: не могу-с, мол. А я за то, чтобы «могу-с» у всех было!

– Еще раз