– Ильмар, велик ли был шанс выжить при обвале? Вы спаслисьблагодаря способностям Маркуса. – Слова «чудо» он избегал. – Но остальные…

– Они живы, – сказал Маркус. – Я знаю.

– Антуан – мой старый друг. Мой единственный друг, –помолчав, сказал Жан. – И спасибо тебе за твою уверенность. Не лучшая смертьдля летуна – быть погребенным в подземельях.

– Он тоже жив. – Маркус твердо смотрел на него. – Я чувствуюэто, ле… Жан.

– Что ж. – Жан кивнул. – Тогда и я паду пред тобой наколени. Признаю, что ты уже не тот мальчик, что прибегал ко мне жаловаться наобиды и просить лечения…

Вернулся официант. С радостным лицом и подносом в руках.

– Господин желал медовой сигары?

На подносе, в ящичке из кедрового дерева, лежали несколькосигар. Я взял одну, понюхал.

Сигара пахла медом. Была она плоховато скручена да и рассохласьнемного – в ящик сигары переложили только что, в этом у меня никаких сомненийне было.

Но пахла медом!

Я без торга расплатился, откусил кончик сигары, прикурил отуслужливо поданной спички.

– Чему ты так радуешься? – удивилась Хелен.

– Да так… в Амстердаме, в ресторане, оказался я за однимстоликом с Арнольдом. Он начал меня подозревать, тогда я потребовал османскихмедовых сигар, их не было, я устроил скандал… ну и сбежал.

– И что с того?

– Не знал я вообще, что такие сигары бывают!

Хелен все ж таки не поняла. Дернула плечиками, поманилаофицианта и спросила еще кофе.

А я поднялся и стал разгуливать по крыше, покуривая сигару.

Мало нужно человеку для счастья. Совсем мало. Иногда – лишьузнать, что дурацкая выдумка оказалась правдой.

И пусть даже сигара была неважная.

Ранним утром следующего дня я проснулся от крика муэдзина,призывавшего всех на молитву. Кричал он недолго, но так пронзительно, чторазбудил начисто. Хелен, пробормотав что-то, сразу же натянула на голову одеялои не проснулась. Я же встал, натянул штаны и вышел на веранду.

Мечеть была в одном квартале от гостиницы. Видать, чтобыпостояльцы не забывали, где оказались. Минареты на фоне светлого неба казалисьтакими тонкими – как только внутри лестница умещалась! Чужая вера, чужиеобычаи.

Муэдзин покричал еще и спустился.

Вот в Руссии хоть и строят почти такие же минареты, но кмолитве созывают лишь раз в день, под вечер. Может, оттого и не сходятся сосманами в вере…

Город проснулся. Засновал по улицам народец победнее,проехала пара телег. Крепкие носильщики пронесли куда-то закрытый наглухопаланкин.

Я стоял, ждал, сам не зная чего.

Хотя нет, вру. Знал я, чего жду.

Грохоча по булыжникам, подъехали две кареты. Перегнувшисьчерез перила, я смотрел, как выбираются из экипажей запыленные путники.

Никакого удивления у меня не было. Когда выбравшийся первымАрнольд начал подозрительно осматриваться и задрал голову вверх, я помахал емурукой.

Арнольд выпучил глаза. Слепо нашарил епископа – в мирскойодежде Жерар походил скорее на крепкого мастерового, чем на особу духовногосана, указал на меня.

Я помахал рукой и епископу.

Все наши спутники стояли перед гостиницей. Молча, не обращаявнимания на возниц, что суетились, требуя плату. Смотрели на меня с одинаковымвыражением лица.

Когда-то, давно уже, услышал я такую фразу – «человексудьбы». Сказали ее про одного поэта, не гнушавшегося захаживать в воровскиепритоны Амстердама. То ли вдохновения он среди нас искал, то ли таким был еговызов свету, не знаю. Поэта никто не обижал, человек он был правильный, когдаводились деньги – всех привечал, когда сидел на мели – не брезговал угощением.Но было у него в лице отличное от всех выражение, будто невидимая паутинкалегла. И однажды старый хрыч Нико, выползший к нам из своего хозяйскогокабинета, буркнул мне, взглядом указывая на пьющего абсент поэта: «Человексудьбы».

Тогда я ничего не понял, хоть и не стал переспрашивать, акивнул глубокомысленно.

А через месяц поэт обкурился опия и вышел из окна мансарды,где жил «вдохновения ради». То ли с дверью окно перепутал, то ли решил, чтолетать умеет… то ли просто почуял зов судьбы.

С тех пор и я стал иногда замечать людей, которых позваласудьба.

У товарищей наших, у всех, лежала на лице незримая тень. Этоне обязательно к беде ведет. Видел я такое и у людей, которым суждено было клучшему свою жизнь изменить, и они о том уже подспудно догадывались.

Но еще никогда не встречались мне сразу семеро, ведомыхсудьбой.

Жаль, никакое зеркало не поможет на самого себя со сторонытак глянуть, чтобы разглядеть эту печать.

Первой стронулась с места Луиза. Бросилась в дверигостиницы, с выпученными глазами, с радостной улыбкой на лице. Ну, понятноедело, как же она без обожаемого Маркуса жила…

Арнольд стряхнул совсем уж расшумевшихся возчиков и безспора расплатился.

А я пошел в комнаты, сел на постель, погладил Хелен поплечу. Летунья спала, на ласку не отзывалась.

– Вставай, – прошептал я. – Хелен…

Летунья что-то буркнула, повернулась на спину, недовольно вокно глянула:

– Какая рань… ты хуже муэдзинов, Ильмар.

– Наши приехали, – сказал я.

– А! – Хелен без всякого удивления села на кровати, одеялобыстро к груди подтянула. – Выйди, я оденусь.

Ох уж высокородные дамы…

Застегивая на ходу рубашку, я пошел в гостиную комнату.Хелен окликнула меня:

– Все добрались? Нормально?

Впрочем, сомнений в ее голосе не было.

Когда судьба сводит вместе людей разных, кого-то – со днаобщества, а кого-то – из высшего света, ужиться им не суждено. Это я знал еще спервой своей каторги. Каждый сам по себе – хороший человек: что безграмотныйкрестьянин, огревший дубьем сборщика налогов, что сочинитель едкого памфлета направящий Дом. А сойдутся вместе – беда… Сочинителю противен крестьянский дух иманера гадить по-простому, у первой же стенки. Крестьянин от одной лишь манерысочинителя разговаривать звереет, половины слов не понимая.

Среди нас, положим, темных крестьян не было. Но какподумаешь о пропасти между Жераром и Йенсом, Антуаном и Луи, Хелен и Луизой… Ако всему еще старые отношения, что неизбежно тянутся. И давние разборки междуХелен и Луизой. И моя с Арнольдом игра в «вора и стражника», что с Амстердамадлится.