Революционеры спешно переоборудовали церкви в храмы Разума. Всюду появились бюсты первого «пророка» новой веры – журналиста Марата, зарезанного минувшим летом.

Выступая в Конвенте, Робеспьер заявил: «Атеизм аристократичен. Только среди простолюдинов могла зародиться мысль о некоем Высшем Существе, что защитит поруганную невинность и покарает ликующих преступников». Под аплодисменты толпы клевретов Неподкупный изрек: «Если бы Бога не существовало, его следовало бы выдумать».

Эбер хотел лишить людей этой иллюзии. В середине марта 1794 г. Комитет общественного спасения, в котором верховодил Робеспьер, распорядился арестовать Эбера и 19 его сторонников. Казнь их была делом времени. Недолгого времени.

Теперь Робеспьер думал о следующей победе. Его давно окружала ледяная, как он сам, пелена ненависти. Что бы он ни делал для народа, народ любил того, другого – Дантона. Но в государстве Робеспьера народ должен быть послушен и сплочен. Дантона и его сторонников следовало также казнить.

…Еще недавно Дантон был едва ли не самым популярным человеком в Париже. Его имя внушало страх «контрреволюционерам». Он снова и снова призывал обрушить на их головы террор. Выступая в Конвенте 9 марта 1793 г., он даже пошутил, требуя учредить Революционный трибунал: «Будем же грозными, чтобы избавить народ от необходимости быть грозным». Что ж, грозовые тучи теперь собрались над его головой.

В тот год Париж был охвачен нестерпимым, нескончаемым страхом. Все ждали беды. Всюду рождались подозрения. В паутине всеобщего страха гибли – по ложным обвинениям – многие. В этой паутине страха увязла и такая крупная фигура, как Дантон. Все чаще стали поговаривать, что он слишком «снисходителен» к врагам. Его умеренность раздражала радикальных якобинцев.

Дантон на трибуне. Рисунок XIX в.

Но, чем более безумной становилась окружающая жизнь, тем более апатичным выглядел Дантон. С середины сентября 1793 он, прославленный оратор, вплоть до декабря ни разу не выступил с речью. «Он никого не хочет видеть, ни о чем не желает слышать, все ему противно до тошноты», – таким изобразил Дантона в те месяцы советский историк А. П. Левандовский («Дантон», 1964).

После того как 10 октября 1793 г. Комитет общественного спасения был наделен чрезвычайными полномочиями, Дантон – для себя одного – остановил время: уехал на несколько недель на родину, в Арси-сюр-Об.

Вернувшись в Париж в ноябре, он ненадолго даже сдружился с Неподкупным ради борьбы с Эбером, который теперь витийствовал повсюду, призывая уничтожить христианскую церковь. Фракция Эбера настаивала на ужесточении террора. В марте 1794 г., как уже сказано, к этим требованиям прислушались: машина террора всей своей мощью обрушилась на сторонников Эбера.

Однако машина не утихла и после этой расправы. Теперь ее удар был направлен на сторонников Дантона. Робеспьер публично заявил, что они, как и те, кто пошел за Эбером, – участники грандиозного «внешнего заговора». Они добиваются одного – поражения Франции в войне.

Дантону советовали бежать. Друг отечества, он должен был теперь спасаться от него, унося с собой лишь память о родине, ее пыль на подошвах сапог. Однако он отказался, ответив, по преданию: «Пусть меня лучше казнят, чем я сам себя казню». И добавил: «Разве унесешь родину на подошвах сапог?» Он все еще был уверен, что его, героя Революции, ее вождя, не посмеют тронуть.

На следующий день Дантон был арестован. Вместе с ним были схвачены его ближайшие друзья – Камиль Демулен и Пьер Филиппо.

В Конвенте пробовали возмутиться арестами, но Робеспьер пригрозил критикам: «Я утверждаю, что любой, кто содрогнулся, узнав об этом, виновен, ведь невиновному нет причины бояться публичного разбирательства».

Дантон и его друзья были обвинены в монархическом заговоре. На скамье подсудимых 2 апреля 1794 г. вместе с ними оказались драматург Фабр д’Эглантин, генерал Франсуа-Жозеф Вестерманн, подавивший мятеж в Вандее, а также несколько коррумпированных депутатов. Всего судили 14 человек. Продажные политики, оказавшись рядом с Дантоном, невольно бросали тень на него. Знакомясь с обвинениями в их адрес, трудно было отделаться от мысли, что и Дантон тоже грешен, падок на подношения.

По настоянию Робеспьера все обвиняемые были лишены права на публичную защиту. Их хотели обречь на смерть тайно – так делают бандиты, выбирающие жертву в подворотне.

Само обвинение, оглашенное любезным другом Робеспьера, Сен-Жюстом, звучало абсурдно: Дантон якобы хотел возродить монархию, опираясь на поддержку иностранных агентов. Сейчас во Франции ведь только две политические партии: подлинные патриоты и «продажные сообщники заграницы».

С юридической точки зрения судебный процесс был фарсом, трехгрошовой комедией. Подсудимым не вручили никаких обвинительных актов, к ним не допустили свидетелей защиты.

Дантон, впрочем, вел себя на скамье подсудимых не как «тварь дрожащая», а как трагический герой на театральной сцене. Он сыпал блестящими остротами. На вопрос о месте его проживания ответил: «Моим жилищем скоро будет ничто, а мое имя будет жить в Пантеоне истории».

3 апреля в своей речи он блистательно опроверг все доводы обвинителей – так слон расшвыривает лезущих к нему мосек. По прошествии нескольких часов судья прервал Дантона, опасаясь, что «комедия с судом» провалится. Но на этом суде оборонять свою жизнь было бесполезно. Ввиду популярности Дантона дальнейшие слушания прервали. Все подсудимые были признаны виновными. Судьи вынесли тот приговор, какой и хотел Робеспьер. Его, Неподкупного, нельзя было подкупить ни доводами рассудка, ни жалобами сердца.

Так состоялось, пишет французский историк Фредерик Блюш, автор книги «Danton» (1984), «узаконенное убийство».

5 апреля 1794 г. Дантон взошел на эшафот. Перед казнью он сказал палачу: «Ты покажешь мою голову народу; она стоит этого».

«Так, подобно гигантской массе доблести, тщеславия, ярости, страстей, дикой революционной силы и мужества, отходит этот Дантон в неведомый мир» (Карлейль).

В честь казни своего главного противника Робеспьер устроил грандиозный праздник. Он вел себя как новый король – Максимилиан I Неподкупный.

Он, впрочем, догадывался, какой «любовью» платит ему народ, и усиливал слежку и преследования. В последние семь недель якобинской диктатуры террор во Франции превратился в Grande Terreur, Большой террор. Казни совершались ежедневно. В одном только Париже за эти недели были казнены 1736 человек. Эти расправы уже нельзя было ничем оправдать, даже тем, что «Республика оказалась в кольце врагов»: к июлю 1794 г. все вторгшиеся в страну войска были разгромлены. Но террор продолжался. Так механический автомат, заведенный однажды, продолжает передвижение до тех пор, пока не наткнется на преграду.

Преграда возникла восьмого термидора (26 июля). Выступая в Конвенте, Робеспьер дал понять, что раскрыл небывалый заговор среди депутатов. Казни обещали стать «грандиозными». Депутаты в отчаянии кричали ему: «Назовите имена!» Тот молчал, обрекая всех членов Конвента на самые мрачные предчувствия.

Исподволь у депутатов, охваченных ненавистью и страхом,