Чтоб мне царствия небесного не видать, если я вру. Я как вспомню, прямо тошнота накатывает. И как увидит эта деревенщина, что меня от этого воротит, еще больше делает, чтобы меня позлить. Я уж не говорю, что их кровать так и ходит ходуном всю ночь без перерыва! А он ведь ее моложе, и она некрепкого здоровья – он ее уездит, она “мама” сказать не успеет. Моя Поликсена, девочка, на которую я надышаться не могла, после такого прекрасного мальчика, как Александр, попала в лапы этого грязного козла! Что бы ты, Нина, ни говорила, но я это терпеть не в состоянии!..» – «Да ладно тебе, – пыталась я ее успокоить, – ну что ты сидишь и проедаешь себе плешь из-за таких пустяков! Ты бы им еще расписание над кроватью повесила. В конце концов, еще ни одна женщина от этого не пострадала…»

Но все было как об стенку горох. Что бы я ни пыталась ей доказать, она это переносить была не в состоянии. Как и следовало ожидать, начались стычки, которые быстро переросли в скандалы с базарной бранью, в которые включились они оба, и между ними была Поликсена, не знающая, как себя повести и чью сторону принять. Когда она занимала сторону Сотириса, кира-Экави угрожала, что выведет всю историю на чистую воду! И по поводу первого брака, и по поводу «пришивания девственности», и так далее и тому подобное. Когда же Поликсена, наоборот, переходила в ее лагерь и заклинала Сотириса, как более вменяемого, умерить свой гнев, кира-Экави оскорблялась. Для нее скандал был в тысячу раз лучше, чем презрение. Она не желала помощи своей дочери, она не желала ее на своей стороне, не желала ее жалости, не желала более видеть ни его, ни ее и постоянно угрожала выгнать их из дома. Когда Поликсена рассказала мне обо всем этом, я задумалась: «Что тут скажешь, Поликсена, я и ее люблю, и твое положение понимаю лучше некуда. Но найти себе жилье и съехать – это не решение ни для вас, ни для нее. Будет она снова жить одна-одинешенька, в компании своей кошки, – умрет на час раньше. Самое лучшее, что тут можно сделать (и я предложила это не для того, чтобы Сотирис мог пожить спокойно, может, он и не виноват был во всем этом, но его поведение было бесчеловечным, так себя не ведут по отношению к старой, несчастной, измученной женщине, я придумала все только ради одной киры-Экави)… самое лучшее, что тут можно сделать, Поликсена, – это послать ее на время к Елене. Если бы у меня было куда, я бы ее, бог свидетель, к себе взяла и отвезла бы на месяцочек на Андрос, да и сама бы вместе с ней отдохнула. Но по тому, как идут дела, единственное решение – отправить ее к Елене. Перемена обстановки пойдет ей во благо, и, может, еще больше подействует встреча с внуком. Не знаю, что она тебе сказала, но ее сильно подкосило то, что он ее покинул и уехал к матери…»

Поликсена написала письмо Елене, и та немедленно приехала в Афины. Я ее так и не встретила. В тот день, когда я ходила к ним в гости, Елена ушла по делам. Сначала кира-Экави не хотела ехать. «Поезжай! – убеждала ее я. – Перемена пойдет тебе на пользу. Если бы и я могла поехать с тобой, чтоб хоть ненадолго избавиться от созерцания прекрасной рожи моей дочери…»

Какой же я была наивной, если думала, что перемена окружения могла ее спасти! Для нее вся земля была уже одним крошечным шариком, везде одно и то же, везде похоронен Димитрис, и куда бы она ни отправилась, везде шла по его могиле. Но в конце концов она согласилась уехать. С одной стороны, потому что каждый раз, ругаясь с Поликсеной, она обнаруживала все новые и новые достоинства у Елены, а с другой – ее охватило истерическое желание вернуть внука. Как стало ясно впоследствии, это была ее последняя попытка найти себе цель, хоть какую-нибудь цель, которая удерживала бы ее в этой жизни. Потому что, сколько бы она ни говорила, что хочет умереть, инстинкт самосохранения был в ней слишком силен, чтобы она сдалась так легко. Как утопающий хватается за собственные волосы, так и она хваталась за идею, что ее святой долг – спасти Акиса из когтей его матери, пусть даже и вопреки его желанию.

Но планам увезти его из плена, как она когда-то проделала это в Салониках, не суждено было увенчаться успехом. Что там точно случилось, я не знаю, если не считать того, что мне рассказала Елена во время своего приезда в Афины после декабрьских событий. Уже месяца два прошло, как она уехала, и у меня было ощущение, что она все еще в Каламате, как вдруг появляется Поликсена и говорит: «Мама очень больна и хочет вас видеть». – «И когда же она вернулась из Каламаты?» – «Почти три недели». – «А что же ты мне ничего не сказала, Поликсена? Что с ней?» – «Не знаю. До вчерашнего дня врач убеждал меня, что у нее грипп. Вчера она впала в кому, я вызвала профессора из Иппократио, и он обнаружил уремию. И болезнь очень прогрессировала…» Ее глаза наполнились слезами. Я поняла, что дела хуже некуда. «По, по, Поликсена, – говорю ей, – даже не говори мне! Ни за что не поверю». А сама чувствую, что у меня ноги подкашиваются.

Набросила манто. Был конец сентября, и уже начались первые холода. Небо нахмурилось, вот-вот хлынет ливень. Едва мы вошли в прихожую, в нос ударил смешанный запах лекарств и прокисшей рвоты. Поликсена зажгла старую керосиновую лампу. Вот уже несколько дней совсем не было электричества, люди говорили, будто бы немцы специально его перерезали. Они, наконец, начали вытряхиваться и бегом бежать, сволочи, и не хотели, чтобы люди наблюдали за их перемещениями. Пребывание на улице разрешалось только до семи. Время от времени были слышны приглушенные звуки выстрелов. Как мы потом узнали, они пытались прикрыть свое отступление. Партизаны дошли уже до Фив.

Кира-Экави полулежала, опершись на несколько подушек, чтобы легче было дышать. И это была не она, но тень ее прежней. Если бы я увидела ее, не зная, что это кира-Экави, не узнала бы. Изо рта вырывался хрип, похожий на сильный храп. Я взяла ее за руку. Она издала жалобный, глубокий стон и открыла глаза. «Ты кто?..» – «Это Нина…» – «А, пришла… Спасибо, что пришла…» – «Да что с тобой, кира-Экави? – говорю самым естественным тоном, на который только была способна в попытке