за шпильку, а вытянешь ветер в причёске,

теплый май, полотенце, ночные купания и

соловьиную песенку, молнии злую полоску,

твой рюкзак-потеряшку, а с ним и плацкарта огни.

Так потянешь за дым, а найдёшь порыжелое взгорье,

журавлиные крики да листьев цветной фитилёк.

За янтарным осколком – забытое утро над морем.

За крыло мотылька не тяни, он всегда мотылёк.

Перевод с белорусского Е. Джен Барановой

Город, который никогда не спит

(так и не адаптировался к местному времени)

Этот город никогда не засыпает,

и не снится – и секреты тут ясны:

он магнолий лепестками засыпает

тех зевак, что слишком долго смотрят сны.

Этот город раскрывает каждый почерк,

Этот город растворяет каждый кич.

Прикурив на Кони-Айлэнд, даст по почкам

и разбудит под столом на Брайтон-Бич.

Тут кошерное готовят из баранины.

В бой морской опять выигрывают стриты:

25-я и Мэдисон – вы ранены,

А 30-я и Лексингтон – убиты.

Километр тут растянется до мили —

Да и жизнь на треть длинней, если поверить.

Здесь на улицах за вечер насмолили

Так прикольно, что не хочется проветрить…

Рок-звезда здесь выступает в переходе,

бросишь денежку подземному шаману.

Видишь остров – улыбаешься Свободе,

и она тебя поманит из тумана.

Все пройдет, но сердце точно здесь посеял.

И выходит твоя муза на Бродвей,

И бредешь за нею за полночь на север,

с каждым шагом забирая все левей.

Чтоб гудела память музыкой сплошною,

Если в чем преувеличу (повинюсь) —

То, как скрещенные пальцы за спиною,

эти улицы скрещу я с авеню.

Перевод с белорусского И. Кузнецовой

Ночь музеев

Старинная грузинская песня

Голову уроню на стол – окажусь в музее,

а вокруг – живые картины – реально, факт.

Белый голубь Пикассо глядит на меня, шизея:

в третий раз просыпаюсь тут – не свыкнусь никак.

Вылезет из недр интернета Nickname Пиросмани,

а вдогонку за ним симулякры собак – Google dogs.

Элегантный цыган выклянчит мои money-money

на сигары, цилиндр, цинандали плюс импортный кокс.

Знает всю подноготную он стихов и прозы,

на убитой маршрутке подбросит на фильм «Мимино»,

он вино превращает в песню, а песню – в слезы,

слезы в дождь; а дальше по новой – лоза, вино…

Оживится к ночи весь город со мною вместе,

животворна вода Тбилиси – помногу не пьют.

Мой водитель в пробках так громко врубает песни, —

люди на остановках пляшут и в такт поют.

Мужики-торговцы меряются чурчхелой,

дразнят самой большой, видной, вкусной и спелой,

повариха-красотка – та с бабников угорает, —

где горячей да слаще и сама лучше знает.

«Платье тебе к лицу», – говорю. «Тут вопрос тела. —

краля ответит, – Я для него потолстела».

«Удачная шутка». «А это – вопрос души.

Ты, как вижу, поэт. Вот возьми – опиши…»

Немыслимый город словно сошел с граффити,

двинулся в ночь музеев, ведь каждая ночь – музей:

«Родился – расти большой, и, хоть неофит ты,

отрывайся, пой и танцуй, но притом не трезвей».

Льется литрами лирика и буквы легкого флирта

кружат слепым котом, твердят: «Горячо! Горячо!

Целоваться только в затяжку, любить – без фильтра,

чтобы вдруг умереть от счастья – и жить еще».

Детали

Когда, зацепив, говорили не «упс» – «извините»,

читали бумажные книги, да просто читали, —

поэт был пиратом и реяли флаги в зените.

Не помню, какие флаги, – это детали.

Когда вековые деревья срастались под небом, —

таким бескорыстным ты был, – все тобой помыкали;

и, свет погасив, говорили все девы: «Ну, где вы?»

Не помню, какие девы, – это детали.

Вина океаны вливались в гортань романтизма;

ты всё выпивал, был герой из гранита и стали…

А нынче детали посыпались из организма.

Не помню, какие детали, – это детали.

Перевод с белорусского Г. Власова

Из датской поэзии

Нильс Хав

Женщины Копенгагена

Снова, в который уж раз, влюбился я

В пятерых разных женщин во время поездки

На сороковом автобусе.

Да и можно ли контролировать свою жизнь в таких условиях?

На одной была шубка, на другой – красные веллингтоны.

Одна из них читала газету, другая – Хайдеггера —

А улицы заливало дождем.

На бульваре Амагер вошла промокшая принцесса,

Взвинченная и разъяренная – и я тут же влюбился в нее.

Но она выскочила возле полицейского участка,

И вместо нее вошли две сирены в колышущихся платках,

Они резко разговаривали друг с другом на пакистанском

Всю дорогу до муниципальной больницы —

И автобус готов был вскипеть от переполнявшей его поэзии.

Они были сестрами, одинаково красивыми,

И обе разрывали мне сердце – и в то же мгновенье я спланировал

Новую жизнь в деревушке под Равалпинди,

Где дети подрастают в ароматах гибискуса,

Пока их отчаявшиеся матери поют разрывающее сердце песни,

А утки гнездятся на пакистанских равнинах.

Но они не замечали меня!

И та, что в шубке, закричала, поднеся руку в перчатке к губам,

Что ей выходить на улице Фаримагс.

Та, что читала Хайдеггера, внезапно захлопнула книгу

И посмотрела прямо на меня с уничижающей улыбкой,

Как будто внезапно перехватила взгляд

крайне незначительного мистера Никто.

И мое сердце разорвалось в пятый раз,

Когда она встала и вышла из автобуса вместе с остальными.

Жизнь