Она вжалась в спинку кресла и смотрела на Руперта испуганно и одновременно виновато.

— Почему ты молчала, старая дура? Почему не сказала раньше, раз ты знала?!

— Мистер Вентворт, сядьте на место, — инспектор Годдард встал между Рупертом и мисс Фенвик. — Или я продолжу разговор без вас.

— Какой разговор?! — обернулся к нему Руперт с перекошенным лицом. — Вы слышали, что она сказала?! Слышали?

— Я всё слышал и хочу услышать дальше. Но если вы немедленно не сядете…

— Хорошо! — Руперт рухнул обратно в кресло, но вся его фигура была напряжена, выкручена, выгнута, как у кота, готовящегося к прыжку.

— Мисс Фенвик, пожалуйста, продолжайте, — уже гораздо более мягким тоном произнёс инспектор Годдард.

Фенвик переводила покрасневшие глаза с инспектора на Руперта, с Руперта на Дэвида. Сидевшая рядом миссис Пайк тем временем поглаживала её по пухлой дрожащей ладони. Наконец Фенвик снова заговорила:

— Мне так жаль… Я очень виновата, но я обещала! Она… Леди Клементина потребовала, чтобы я ей обещала и поклялась, что не расскажу. Я не могла отказаться. Я просто хотела, чтобы она была счастлива, чтобы она успокоилась, понимаете?

— Боюсь, что нет, мисс Фенвик. Расскажите, пожалуйста, с самого начала, — терпеливо попросил Годдард.

— Она его не любила. Дэвида, то есть, — Фенвик опустила голову, словно ей было стыдно за свою умершую хозяйку. — Даже хуже. На руки его брала так, как будто её заставляли. Не знаю, что с ней случилось. Один доктор говорил, что это обычное расстройство психики у женщин после родов, другой, что так получилось, потому что её с ребёнком сразу разлучили и долго держали отдельно — и её выхаживали, и малыша. Он ей как чужой был. Вот и всё. Она так ждала его, так хотела! А потом повернулось что-то в голове. И ничего не поделать, — мисс Фенвик стёрла выступившие на глазах слёзы. — Так и жили. Год, другой. Дэвид уже подрос, но всем я занималась и няня. Леди Клементина могла за весь день ни разу к ребёнку не подойти. А потом… Не знаю, что произошло. Она вдруг собралась в Лондон. Вы представляете? Оттуда все бежали, а она поехала. Тогда уже не такие страшные бомбардировки были, не каждую ночь, но всё равно… Вернулась через два дня, и такая… Не сказать, что прямо повеселевшая, но как будто не в Лондон ездила, а на праздник какой. Потом ещё раз поехала. Тоже дня два-три её не было.

— А когда именно это было? Вы помните? — спросил Годдард. — В каком месяце?

— Точно не помню, конечно. Март сорок первого, может быть, февраль. А потом она поехала к мужу на завод. Куда, не вспомню тоже. Сэр Джон тогда то на один ездил, то на другой, где нужнее, туда и ехал. А дома он вообще уже несколько месяцев не показывался, даже на Рождество не приезжал. Я, конечно, знала, что она что-то задумала. Но она ни слова мне не говорила. Зато ей получше стало, даже с Дэвидом стала иногда играть. Я и радовалась. А потом она вдруг говорит, что они с сэром Джоном решили усыновить ребёнка, сироту, у которого родители погибли во время авианалёта. Не знаю, как она сэра Джона уговорила. Но она такая была, что если что войдёт в голову, ни за что не уступит и всё равно на своём настоит… Я так думаю, он что угодно рад был сделать, лишь бы она… Лишь бы ей было хорошо. И детей у неё своих больше быть не могло, так что, конечно, он согласился.

Миссис Пайк на диване рядом аж подпрыгнула, услышав последние слова, но промолчала. Вопрос задал Годдард:

— Вы сказали, она не могла иметь детей?

— Не могла. Всё из-за той больницы. Попала, бедняжка, в какой-то гадюшник… Хотя ей потом говорили, что даже самый лучший врач всё равно бы не помог, но кто знает? Может, и помог бы… Её же потом перевезли в другую больницу, и там…

— Мисс Фенвик, расскажите, что было дальше, — прервал её Годдард. — С детьми.

— Дальше? А дальше приехал священник из Лондона, отец Мейсон, и с ним мальчик. Мальчик всё плакал. Но он тихий такой был, забитый, даже плакать боялся. Видно, что из приюта, не от родной матери. Там ведь с ними не церемонятся. Худой весь, голодный… Я сама плакать начала, на него глядя. Тогда же и сэр Джон приехал. И вот они все втроём с отцом Мейсоном занимались бумагами, ездили в Стоктон, к нотариусу, к судье. Я так полагаю, это хлопотное дело — ребёнка усыновить. Правда, отец Мейсон в Лондон возвращался, — наверное, церковь свою оставить надолго не мог, — а потом снова приехал, доделать всё окончательно. А леди Клементина от этого мальчика второго, можно сказать, не отходила.

— Вы знаете, как его звали на самом деле? — спросил Годдард.

— Не Руперт точно. Он не отзывался на это имя, потом только начал, и то как будто не сразу понимал, ему подумать надо было, что когда говорят «Руперт» — это про него. Да я и не пыталась его имя вызнать. Зачем? Усыновили сироту — и хорошо. Лишний раз спрашивать — только тревожить. Мы же хотели, чтобы он забыл, что раньше было. Боюсь, те воспоминания были не из хороших.

Мисс Фенвик быстро, полуукрадкой бросила взгляд на Дэвида. Тот сидел, низко опустив голову. Айрис видела, как напряжённо ходили мышцы на левой скуле. Наверняка, он слушал всё это, до боли сжав зубы.

И кто такой был этот «он»? Руперт? Дэвид? Или Тони Хьюз?

— Сэр Джон уехал сразу после того, как закончили все дела с усыновлением. На один из заводов упали две бомбы. И мы остались с мальчиками… Зимой мы жили в коттедже, потому что в большом доме было холодно, потолки высокие, окна огромные, да одну печь на кухне растопить сколько угля надо было… А где его взять? Взрослые бы ничего, но Дэвид и так был очень слабенький, болезненный, а там эти сквозняки вечные, холод.

Руперт нетерпеливо завозился: очевидно, что уголь и сквозняки его не интересовали. Айрис заметила, что у него тряслась левая рука, да и сам он весь склонился на левый бок.

— В начале апреля мы должны были вернуться в большой дом, но леди Клементина всё тянула, а потом сказала, что надо совсем уехать. Юг бомбили, вот и завод даже, надо ехать на север. Я потом только поняла, почему она решила уехать в то поместье в Ланкашире,