могли действовать самостоятельно, и не принимали во внимание неразбериху во время ночной стычки. Лишь немногие в Литве, включая бывшего премьер-министра Казимиру Прунскене, заявляли, что Горбачев в полной мере не контролировал военных в тот момент[594].

Олег Шенин в секретариате ЦК КПСС откровенно продвигал введение президентского правления в Литве и впоследствии обвинял Горбачева в том, что тот «подвел людей». Советский лидер отказался подписать подготовленные документы, которые признавали правомочным «комитет национального спасения». Позже Крючков утверждал, что Горбачев дал указания ему, Язову и Борису Пуго быть готовыми применить силу, но потом передумал. Узнавший о смертях в Вильнюсе Черняев придерживался такого же мнения. Шеварднадзе считал, что своей нерешительностью советский лидер внес свою лепту в то, что произошло[595]. Впоследствии Шеварднадзе говорил помощникам о «секретном совещании» в конце октября 1990-го, когда Горбачев в ответ на отчаянные призывы партийных руководителей Литвы защитить их от националистов не исключал применения силы. 3 января 1991 года Горбачев наедине встречался с Шеварднадзе в Кремле и в последний раз просил его вернуться в состав правительства после отставки. Советский лидер выглядел угнетенным, «на пределе». «Я тоже готов уйти, – неожиданно сказал он. – Поверь, я даже тебе завидую». Возможно, это было связано с тем, что его вынуждали применить силу в Прибалтике[596].

В своих мемуарах Горбачев утверждал, что уполномочил Крючкова, Язова и Пуго действовать «только в том случае, если ситуация в Вильнюсе выйдет из-под контроля и начнутся прямые столкновения между сторонниками “Саюдиса” и коммунистами». Если бы дело обернулось так, как опасался советский лидер, советские войска могли в ответ на местное сопротивление открыть огонь на поражение, как они сделали в Баку в январе 1990 года. Руководители «Саюдиса» опасались такого развития событий и призывали своих сторонников придерживаться ненасильственных методов. 11 января 1991 года, за день до военного штурма в Вильнюсе, Горбачев позвонил Бушу по секретной связи и сообщил, что он сделает все для мирного разрешения конфликта с литовским правительством. «Тут от меня требуют, чтобы я ввел президентское правление, – сказал Горбачев Бушу. – Вы знаете, каких методов я придерживаюсь в подобных ситуациях. Таких же, как и вы. Я сделаю все возможное… чтобы достичь политического урегулирования». Горбачев также добавил, что в Литве не все «находится у нас под контролем»[597].

Советский руководитель оказался в худшей из возможных ситуаций. Он нарушил обещание, данное Бушу. Ландсбергис и националисты «Саюдиса» привлекали внимание и сочувствие всего мира. Казалось, западные СМИ забыли, как еще недавно они восхваляли Горбачева. Журналисты отряхнули пыль со старых клише холодной войны – Литву сравнивали с Венгрией 1956-го и Чехословакией 1968-го. На заднем плане замаячили образы китайских танков на площади Тяньаньмэнь в 1989 году. Перестройке Горбачева был объявлен «капут». Его неуверенность в решении конституционных вопросов превратилась под журналистскими перьями в часть зловещего плана. Либеральный обозреватель «Вашингтон Пост» сокрушался о том, как Горбачев «мог опорочить свою Нобелевскую премию, лишиться уважения и доверия Запада, направив танки против безоружных людей»[598]. Предводители «Демократической России» вывели десятки тысяч москвичей протестовать против насилия в Литве. Самый многочисленный митинг на Манежной площади вблизи Кремля собрал от ста до двухсот тысяч участников. Толпа скандировала: «Свободу Литве!», «Позор палачам!» Черняев записал то, что слышал по радио: «Горбачев величайший лжец нашего времени», «Горбачев и его клика», «Горбачев хуже, чем Гитлер». В интервью Би-би-си Галина Старовойтова говорила: «Горбачев превратился в диктатора. До сих пор он еще не допустил большого кровопролития. И все же он человек, который глубоко враждебен идее демократии»[599]. Редактор «Московских новостей» Егор Яковлев выпустил номер газеты в траурной рамке с заголовком: «Кровавое воскресенье!» «Аргументы и факты» опубликовали коллективный протест с подписями восьмидесяти знаменитостей и звезд экрана, сливок русской интеллектуальной, литературной и артистической элиты[600].

Этот поток критики не мог не ранить Горбачева. И все же советский лидер не прогнулся под жестоким давлением. Он даже продолжал защищать Язова, Крючкова и Пуго от обвинений в Верховном Совете СССР. Это в еще большей степени усугубило его вину в глазах депутатов и общественного мнения. Даже советники Горбачева чувствовали, что больше не могут с ним работать. Яковлев был так потрясен, что попал в больницу. Черняев продиктовал эмоциональное послание к Горбачеву, в котором заявлял о своей немедленной отставке. Его секретарша (и любимая женщина) напечатала письмо, но потом отказалась закончить работу и порвала его в клочья. Черняев, однако, позаботился о том, чтобы воспроизвести текст в дневнике для потомков[601].

Спустя неделю после кровопролития в Литве другая трагедия случилась в Риге: латышский ОМОН столкнулся с латышской вооруженной милицией. Погибло пятеро, включая оператора советского телевидения. Горбачев отказался взять ответственность за это на себя. Он обвинил в случившемся латышскую милицию и даже подозревал Анатолия Горбунова, главу Верховного Совета Латвии, в сговоре с мятежными сепаратистами. В конце концов, размышлял он, кто больше всего выиграл «от этой провокации»? Советский руководитель также обвинял «русских сепаратистов». Прибалтийские мятежники «могли действовать так только потому, что опирались на поддержку российского руководства», – напишет Горбачев в своих воспоминаниях. «Российские сепаратисты (не правда ли, странно звучит, но такова политическая реальность) всячески подталкивали прибалтов к отделению…»[602] Но через два дня после событий в Риге Горбачев выступил с заявлением, в котором дистанцировался от кровавых инцидентов, скорбел о жертвах и снова осуждал насилие против мирных граждан. Черняев прокомментировал это со смесью облегчения и сожаления: «М. С. в своем репертуаре – всегда опаздывать». Западные послы в Москве тоже испытали облегчение – они были убеждены, что Горбачев введет президентское правление в странах Балтии и применит силу[603].

Диктаторам и некоторым историкам знакомы последствия нерешительного применения силы – лучше вовсе не обращаться к силовым методам, чем сначала использовать их, а потом пойти на попятный. Случившееся в Прибалтике деморализовало советских консерваторов, а военные почувствовали себя преданными. Чрезвычайный партийный пленум в конце января 1991-го был проникнут этими настроениями. Все свелось к пересудам, ругани и выпуску пара – без намека на решительные действия[604]. Партийный секретариат, возглавляемый Ивашко, адресовал послание всем партийным организациям в армии, КГБ и милиции. «В новой ситуации, – говорилось в письме, – мы должны действовать исключительно политическими средствами»[605].

Накануне литовской трагедии Ельцин встречался в Москве с главой эстонского парламента Арнольдом Рюйтелем. Их связывали дружеские узы – Рюйтель публично выразил поддержку Ельцину в 1988 году, когда его вышвырнули из Политбюро и считали политическим прокаженным. Два лидера встретились, чтобы подписать договор о межгосударственных отношениях РСФСР и Эстонии. Наутро, узнав о кровопролитии в Вильнюсе, они полетели в Таллин